Структурное безумие товаропроизводящего модерна

1. Фетишизм денег

Деньги являются вездесущим духом современности, признанным машинным маслом общества, всеохватывающей формой воспроизводства: «Money makes the world go round». Деньги также являются универсальной формой богатства, т.к. при помощи денег можно купить (предположительно) всё; они дают платёжеспособным кажущийся безграничным доступ ко всем возможностям мира и являются поэтому универсальным предметом вожделения. По всем перечисленным выше причинам идеологи современной экономической науки нахваливают деньги, как самое умное и благое изобретение в истории человечества.

Но деньги являются одновременно и образом универсального страха, и, как оборотная сторона богатства, — формулой чудовищной нищеты, произрастающей не из природных причин, но искусственно воспроизводимой обществом. Деньги кажутся жутковатой силой, т.к. являются «абстрактной вещью», равнодушной к любому материальному содержанию, к людям и природе, к чувствам и личным привязанностям. Деньги могут представлять всё и ничего, они охватывают все вещи мира и в то же время абсолютно пусты — своеобразная экономическая нирвана.

В этой общественной абстрактности денег затаился невероятный разрушительный потенциал, освобождающийся, как только она обращается против материально осязаемого мира: «Утверждать абстракции в реальности — значит разрушать реальность» (Гегель). Социальные и вещественные отношения меряются в деньгах парадоксальным образом: в своих взаимных общественных отношениях люди представляют не сами себя, а размер абстрактной общественной псевдоматерии (золото, монеты, денежные банкноты, движение электронных денег).

Маркс называл это абсурдное обстоятельство «фетишизмом» товарного производства. Собственно, деньги возникают лишь с разделением общественных функций, при котором деятельность в целях воспроизводства жизни в «процессе обмена веществ с природой» (Маркс) не организуется с самого начала рационально и коллективно, а происходит в виде раздельного частного производства для анонимных рынков. Производство, таким образом, становится общественным лишь затем, в актах обмена, чьим слепым посредником и служат деньги («универсальный товар»).

При этом деньги представляют абстрактное общее качественно совершенно различных продуктов, их так называемую стоимость. Она, в свою очередь, представляет собой ни что иное, как количество затраченной человеческой энергии. В общественной перспективе приходится абстрагироваться от тех конкретных условий, в которых происходит эта затрата, т.к. она может соотноситься лишь с количеством произведённых товаров. Будучи с самого начала нацеленной на эту абстрактную общность стоимости и формы её проявления, деятельность, называемая «работой» (затрата человеческой энергии) обретает главенство, а также включает в себя и «универсальное равнодушие» производителей к содержанию своей деятельности. Главное, что они «зарабатывают деньги».

Конечно, общество и его индивидуальные члены замечают разрушительную сторону денег и их «реальной абстракции» (Зон-Ретель). Это противоречие довольно рано вылилось в попытки разделять деньги на «хорошие» и «плохие» с точки зрения идеологии. Разрушительный и абстрактный момент должен быть отделён и спроецирован на негативную внешнюю силу, в качестве которой со времён позднего Средневековья (согласно традиции религиозных предрассудков против «убийц Христа») и определяются еврейские общины.

Антисемитизм, таким образом, хочет сохранить саму денежную форму и определить её жуткую нематериальную бессодержательность как якобы специфическую «еврейскую черту», таким образом повесив вину на «евреев» как на козлов отпущения. Это — неискоренимая иррациональная реакция на иррациональность товарного и денежного фетишизма.

2. Нищета конкуренции

Фетишизм становится универсальным и всеохватывающим только благодаря превращению денег в производственный капитал современности: деньги замыкаются на себя в целях «прирастания» (чтобы сделать из одного доллара два) — и таким образом, по Марксу, становятся «автоматическим субъектом» нового способа производства.

«Посредник и есть послание» (МакЛюэн); средство обмена превращается в самоцель, которая постепенно подчиняет себе всё производство. Из-за взаимной обусловленности «абстрактного труда» и «увеличения стоимости» возникает новый вид «негативного обобществления», при котором общественная деятельность индивидуализируется и ставится в полнейшую зависимость от законов автономного движения «абстрактной вещи», на которую вынуждены ориентироваться все члены общества как «обособленные индивиды». Так, люди встраиваются во взаимные отношения тотальной конкуренции, где производственные силы хотя и развиваются с невиданной до сих пор динамикой, но вынужденным, парадоксальным и разрушительным образом, выливающимся в катастрофы и кризисы.

Логично, что этот парадокс, напоминающий клиническое умопомешательство (но в объективированной общественной форме), вызывает взрывоопасную смесь страха и желания. Освобождение от этого умопомрачения могло бы заключаться лишь в том, что благодаря освободительному общественному движению место «трудового» фетишизма», стоимости и денег займут новые структуры, в которых будут состоять (в форме системы советов или комитетов, например) все люди, чтобы принимать совместные решения о рациональном применении своих ресурсов и производственных сил.

До подобной практики общественного и материального сознания по ту сторону товаропроизводительной современности человечество ещё не дошло, т.к. законы «труда» и денег в многовековом процессе угнетения, насилия, «воспитания» и абстрактного «прилежания» (индустриализации) укоренились в психике и стали своеобразными табу: тот, кто напрямую критикует структуру фундаментальных фетишей и стремится к её отмене, объявляется чуть ли не полоумным.

Поэтому в истории становления этой товаропроизводящей системы возникали различные идеи её преодоления и формы реакций, якобы для того, чтобы справиться с противоречиями и кризисами современного фетишизма на его же собственной основе (без настоящей трансформации). Против рациональности либерализма, который (сегодня снова) проповедует слепую борьбу конкуренции и при этом соглашается с исключением всё большего числа людей, рациональность государственного социализма, от Бисмарка до Ленина и от Кейнса до Кастро, стремилась преодолеть кризисные симптомы конкуренции в различных системах государственной регуляции (deficit spending, социальное государство, государство как коллективный предприниматель и т.п.), не упраздняя, однако, товарного производства, рынка и денежной формы.

Но эти государственно-социалистические попытки были всегда и во всех своих вариантах (и сегодня окончательно) обречены на крах, т.к. государство является лишь другим полюсом абстрактного фетишистского сообщества и остаётся, в конечном итоге, зависимым от слепых законов ставших капиталом денег. Под ширмой государственной регуляции конкуренция продолжает процветать и распространяется всё более и более (как внутриэкономически, так и во внешнеполитических отношениях).

Т.к. государственный социализм на фундаменте неупразднённой товаропроизводящей системы слишком слаб, чтобы справиться с иррациональностью фетишистской структуры и связанной с ней системы конкуренции, с XIX века стали возникать различные общественно-политические течения иррационального «продолжения конкуренции при помощи иных средств», в идеологическом центре которых стоит антисемитизм: проекция абстрактных, разрушительных качеств денежной формы на «евреев» выливается в их определение как чужеродного соперника в конкуренции.

Универсальный страх в «войне всех против всех» (Гоббс) порождает тоску по однозначному, лишённому конкуренции «Мы», которое представляется в форме некоего метасубъекта противоположностью «тем, другим» как системе общественных включений и исключений. В этой системе «еврейское» фигурирует в качестве универсального «иного» и «чужого», объединяющего в себе все негативные качества денег и конкуренции.

Антисемитизм при этом всегда вбирал в себя элементы как либерализма, так и государственного социализма, чтобы консолидироваться в обществе (исторически — в форме фашизма и национал-социализма). В этом проявляются как различия, так и сходство и общие места либерализма, государственного социализма и антисемитизма, которые в самых различных формах выражают одну и ту же иррациональность или один и тот же иррациональный рационализм на общем основании современной системы фетишей.

3. Натурализация общественного

Обретшее в форме капитала общественный характер слепое и безудержное движение «абстрактной вещи» с самого начала вело идеологов этой системы к тому, что они не проводили аналогию между «второй природой» (более не подверженную влиянию человеческой воли) фетишизированного обобществления с «первой природой», а идентифицировать их напрямую. Уже классики либерализма и экономической науки, нисколько не сомневаясь, рассматривали слепые законы денег и рынка как законы природы. Физическая «машина мира» механической вселенной Ньютона нашла своё отражение в не менее механичной «машине мира» или достойной преклонения «прекрасной машине» (Адам Смит) капитала. Из метафизики денег родилась метафизика абсолютного рынка. В то время как у Маркса в контексте его критики фетишизма эта псевдо-физика категорий товаропроизводящей системы ещё является негативной, а сама она сформулирована как радикальная критика, государственный социализм (даже в его «марксистском варианте») впал в позитивизм фетишистских «законов», кажущихся «независимыми от человеческой воли» псевдоприродными предпосылками.

Эта псевдофизическая натурализация общественного, однако, вскоре перешла в биологизацию общественного развития и социальных качеств. Эпохальное открытие Дарвином биологической эволюции было точно так же общественно урезано (в том числе и самим Дарвином) и перенесено в виде псевдобиологического «отбора» и «выживания сильнейших» на человеческую историю. Этот «социальный дарвинизм» был обращён против калек и так называемой «неполноценной жизни», которая могла быть в корне задушена строгой «расовой гигиеной» (государственным контролем над наследственностью и т.п.). В этом смысле социал-дарвинизм глубоко просочился и в марксистское рабочее движение и вполне открыто пропагандировался его ведущими представителями (например, Карлом Каутским).

Тот же общественный биологизм выдвинул лозунг «борьбы за жизнь» в вопросе всесторонней конкуренции и порождаемой ею системы общественных включений и исключений. В то время как либерализм выступал за индивидуальный социал-дарвинистский отбор согласно капиталистическим критериям, одновременно с ним развился и обширный биологический расизм, представлявший синдром страха в конкурентной борьбе идеологически как борьбу «высших» и «низших» рас и изобрётший миф о «светлой арийской расе» (граф Гобино).

Антисемитизм был быстро интегрирован в эту биологическую и расистскую картину мира. В то время как так называемые «цветные» люди (африканцы, азиаты и т.д.) определялись как «неполноценные» расы или «недочеловеки», а «евреи» наоборот считались «высшей расой зла» и фантасмагорическим главным противником «ариев». Подобно тому, как антисемитизм раньше проецировал структурную негативность «власти денег» и конкуренции на «еврейскую» сущность, так теперь «евреи» стали биологически сущностно «иными». Зло негативного и абстрактного обобществления было присуще им не только исторически или культурно, но напрямую стало частью их физиологической, биологической и «кровной», т.е. телесной жизни. Антисемитизм завершил, таким образом, заключённую в общей аффирмативной идеологии современной товаропроизводящей системы натурализацию общественного и довёл её до самой крайности.

Продолжение следует