Экономическая система и государство на совершенно законных основаниях калечат людей и природу, но мало кто называет это насилием. При этом  противодействие такому обращению рассматривают как самое ужасное насилие, и только по той причине, что оно незаконно. Имеющие власть вообще стараются не называть свое насилие насилием — они используют самые разные эвфемизмы, чтобы подчеркнуть свои добрые намерения и заботу об окружающих.

Например, нацисты называли уничтожение миллионов евреев «решением еврейского вопроса». Российская власть считает, что её военное вторжение в Украину и Сирию — это «защита от расширения НАТО», а оккупация Крыма — «восстановление исторической справедливости». Уничтожение сирийского города Алеппо, полного гражданского населения, диктатура Башара Асада называет «борьбой с терроризмом». Глава МВД Украины уверен, что сопротивление неправомочным действиям полиции незаконно, а вооружённое противодействие «беркутовцам», расстреливавшим Майдан 20 февраля 2014 года, до сих пор рассматривается украинской правоохранительной системой как уголовное преступление.

Закон и порядок вообще очень лицемерны насчёт того, что касается насилия. Своё насилие против людей, природы и здравого смысла они будут называть чем угодно, но только не насилием, а вот обычные граждане, посмевшие защищаться и восставать против несправедливости, будут названы бандитами и террористами. Как относиться к насилию со стороны государства, со стороны восстания? Можно ли избавиться от насилия в обществе вообще, и является ли государство — монополист насилия — хорошим средством?

Франц Шандл из австрийского издания «Кризис» предлагает разобраться, в чём кроется парадокс насилия, разбирая роль насилия в человеческой истории и современной политике.

Franz Schandl, Gewalt und Gesellschaft

Неоднозначные размышления по поводу распространённого недопонимания. Левых призывают объяснить своё отношение к нему. Мы объясняем.

«Река, которая сметает всё на своем пути, считается жестокой, но берега, которые её ограничивают, никто жестокими не называет».

Бертольд Брехт

I

Насилие служит решением конфликтов в их чистейшей форме — открытой конфронтации. Вся история человечества с точки зрения феноменологии начинается с насилия и заканчивается насилием. Оно — движущая сила, скрытая за всеми по-настоящему важными событиями. Насилие, таким образом, хоть и не является двигателем истории, но вполне может считаться самым заметным моментом в развитии общества.

«Всякое государство основано на насилии», — писал Лев Троцкий. Австрийская республика, например, является выражением австрийской революции 1918-го года, а также входа союзных войск в 1945-м году. И то, и другое — события, полные насилия. Насилия, признание которого предшествовало данному государственному образованию. Несомненно, это прогрессивное насилие, если учитывать, что оно разрушило и окончило реакционное насилие Габсбургской монархии и Третьего Рейха. То есть, кто признаёт это государство или хотя бы видит в нём исторический прогресс, признаёт тем самым и то насилие, которое это государство породило. Короче, одобрение республики и демократии является одобрением определённых насильственных актов.

Любая государственная власть довольно грубо сменила свою предшественницу. Как говорил Карл Реннер, которого нельзя заподозрить в чём-либо дурном: «Сегодняшнее государство является переходным явлением общественного развития». Это касается и нынешнего государства. Насилие всегда предшествует государству и является одним из условий его существования. Даже если это насилие не особо бросается в глаза и не выходит из берегов, оно всегда с нами. Едва ли мы можем с этим что-то поделать. Пока мы живём в «предыстории человечества», верным остается высказывание Карла Маркса: «Насилие есть повивальная бабка всякого старого общества, беременного новым».

Отрицать насилие там, где оно ежедневно происходит — глупо. Отказ от насилия не означает, что насилие прекращается. Напротив, он оставляет его, даже приветствует его там, где оно происходит. Как можно дистанцироваться от общественного насилия, когда оно постоянно встречается нам — и даже должно встречаться? Насилие существует, и если от него убегать, то лишь забирая его с собой в багаже. От него нельзя избавиться, даже если от него отбиваться. Насилие, в любом случае, не исчезает по мановению волшебной палочки, даже если «добрый» демократический мир постоянно предпринимает такие попытки.

II

Макс Вебер пишет о монополии на насилие: «Государство является тем человеческим сообществом, которое в границах определённой территории («территория» является одним из его признаков) успешно претендует на монополию легитимного физического насилия. Всем прочим объединениям или отдельным личностям право на физическое насилие принадлежит лишь настолько, насколько государство это в свою очередь позволяет: оно считается единственным источником «права» на насилие».

В этом смысле «монополия на насилие» не означает, что государство не терпит никакого насилия, кроме своего собственного. Более того, речь о том, что насилие лишь тогда считается легитимным, когда государственный порядок его терпит, одобряет или предписывает. Утверждается не монополия государства на насилие — это не соответствовало бы реальности, ведь от граждан исходит куда больше насилия, чем даже от государственных учреждений. Утверждается то, что насилие лишь тогда является правомерным, когда исходит от государства, поддерживается или одобряется им. Государство со всеми своими силовыми аппаратами не монополизировало насилие. Более того, оно существует для того, чтобы гарантировать и утвердить общественные власть и насилие в последней инстанции. То есть вмешаться тогда, когда в обществе по каким-либо причинам отказывает власть над самим собой.

Строго говоря, не может быть никакой монополии на насилие. Если бы она соответствовала реальности, в ней не было бы необходимости. Если бы она существовала, против чего она могла бы быть направлена? Единое насилие не есть насилие. Монополия на насилие утверждается именно потому, что существует и должно существовать насилие, отклоняющееся от нормы, и готовность к нему. Монополия поддерживает «легальное» и борется с «нелегальным» насилием. Кто говорит «монополия на насилие», тот признаёт, что есть различные виды насилия, а монополия, в конечном счёте, является лишь выдумкой.

Необходимость буржуазной монополии на насилие служит прекрасным отрицанием ненасильственности, она явно указывает на невозможность условий, действительно свободных от насилия. Так, насилие остаётся и в буржуазную эпоху неизбежной реальностью. Не стоит давать обмануть себя общественному и частному «приручению» насилия. Цивилизация лишь формально ограничила и урегулировала насилие, но содержательно возможности насилия ещё никогда не были столь огромными, как сейчас.

Государственная монополия на насилие — высшая форма признания того, что в обществе существует насилие. Это — инструмент регулирования насилия, самый прогрессивный на данный момент и, несомненно, самый пафосный. Но кто говорит, что человечество останется стоять на этой ступени развития — да и вообще, должно ли остаться? Или мы поверим в россказни о конце истории этого мелкого подражателя Гегеля — Фукуямы?

III

Гюнтер Андерс писал: «Правомерность этой монополии, конечно, невозможно доказать, т.к. всякая власть, которая претендует на монополию на применение насилия и на оную ссылается, «обладает» своей силой исключительно потому, что всегда может подкрепить свои притязания на монополию насилия, что она (власть) потом — да здравствует circulus vitiosus! – выдаёт за «доказательство» и «легитимацию». На этот замкнутый аргумент или шарлатанство ведутся даже сами шарлатаны, которые верят собственной лжи — что, конечно, придаёт им самоуверенности. Но кто, как мы, слишком горд, чтобы признать правомерность этого заколдованного круга, тот считается «революционером». Худшего произойти не должно!»

Власть правового государства — тоже насилие. Признание монополии на насилие является, конечно, признанием совершенно определённого насилия либо разрешения применять насилие. Но уравнивать его с отказом от насилия — интеллектуальное варварство. Лишь глупцы способны уравнивать это. Когда отрицание насилия и благоговение перед монополией на насилие выступают вместе, впору бить тревогу. Кто признаёт государственную монополию на насилие, тот за насилие. Иначе невозможно.

Так, насилие не является противоположностью праву, но они служат друг другу средством и целью. Если праву нужно утвердить свою правоту, оно нуждается в насилии; если насилию необходимо утвердиться в высокоразвитых обществах — а ему необходимо утвердиться, иначе не смогут утвердиться общества, — оно нуждается в цивилизованной форме права. Насилие есть необходимая предпосылка права.

Ключ к преодолению государственной монополии на насилие, однако, не содержится в его отмирании или упразднении, а в диалектическом, т.е. как утверждающем, так и отрицающем дальнейшем развитии. Нужно не подчинение исходному тезису, а его перманентный синтез. Насилие и право должны синтезироваться так долго, пока от них ничего не останется.

Этот процесс, кстати, уже происходит со всеми своими противоречиями, т.е. является не просто сценарием, а реальностью, на которую следует ориентироваться и в которую следует вмешиваться. В принципе, сегодня мы можем наблюдать переход от государственной к надгосударственной монополии на насилие. Намечающийся конец феномена национального суверенитета указывает направление. Это конструктивно и ведёт мир в верном направлении, хотя вещи вроде войны в Персидском заливе или интеграционные процессы в Европе и кажутся мало симпатичными.

IV

Насилие тесно связано с законом стоимости. Если оно общественно применимо, совместимо с прибылью и валовым национальным продуктом, его не только терпят, но и поддерживают. Если оно обращается против, оно преследуется.

Насилие, таким образом, — это не тогда, когда люди подвергаются дискриминации, лишаются дохода и крыши над головой, когда они опускаются или даже умирают от голода. Насилие, напротив, — это захват домов и предприятий, нелегальное пересечение границы или добыча продуктов питания без оплаты. Насилием является не индивидуальный транспорт, чьё управляемое крупное и мелкое оружие ежегодно убивает и калечит тысячи людей, загрязняет окружающую среду, забивает улицы и создаёт шум. А вот блокада улицы — это да. Производство и продажа оружия насилием не являются, а саботаж транспортировки оружия является. Насилие — это не тогда, когда миллионы африканцев умирают от излечимых болезней, т.к. не могут оплатить средства для прививок. Таково буржуазное общество: кто не может купить, у того и права нет.

Это перечисление можно продолжать бесконечно, чтобы конкретно указать на весь вопиющий абсурд общепринятого понятия насилия. Всё это, разумеется, прекрасно сочетается с буржуазным законодательством, всё это — происходит по праву. Насилие — это не то, что служит накоплению капитала, насилие — это то, что накоплению мешает. «Демократия по своей сути не может быть чем-то иным, чем насильственным отношением в целях гарантии закона стоимости», — писал Роберт Курц.

V

С позитивистской точки зрения, насилие в современных учениях — это то, что закон определяет как насилие, совершенно независимо от его реальных последствий. Так, подрыв линий электропередачи является тяжким преступлением, государственно легитимированное массовое убийство, война — напротив, национальная обязанность. Разумеется, из этого становится ясно, насколько право и насилие связаны друг с другом, по сути представляя собой одно и то же — собственно, формальные принципы утверждения общественной законности.

Подчеркнём ещё раз: насилие является составной частью общества. Согласно общественному мнению, дела обстоят совершенно иначе. Насилие кажется ему только ответным насилием, себя оно в расчёт не принимает. «Они ничего не имеют против насилия. Только против помех своей монополии на насилие, против всякого (применяемого против их насилия) насилия», как писал Гюнтер Андерс.

Кто же определяет насилие? Государственная власть? Власть СМИ? Всякий, кому заблагорассудится? В любом случае, должно быть ясно, что власть общественного определения, диктующая оппозиции свои понятия со всей их ограниченностью, должна быть сломлена. Что нужно — это иное понятие насилия, понятие диалектически-историческое, а не метафизически-мифологическое, рассказывающее только то, что велено. Насилие — это не только то, что называется таковым в буржуазных учебниках истории.

Там царящее насилие кажется само собой разумеющимся, противящееся ему насилие кажется наказуемым. Этот псевдототалитарный консенсус — назовём его «абстрактным фетишизмом государственности» — должен предшествовать всякой мысли, что означает только то, что мышление вообще должно быть отменено. Этой позитивистской глупости следует противостоять на всех уровнях при помощи раскрытия всех её условий и предпосылок. Фундаментальное противоречие должно быть проработано и объяснено в формировании понятия.

VI

На щепетильный вопрос: «Как ты относишься к насилию?» — зачастую даются ответы, напоминающие символ веры. В принципе, следует сделать саму постановку этого вопроса невозможной, показать, что это ловушка. Ловушка потому, что она вырывает насилие из его общественного контекста и намерений, а затем требует признания абстрактного кредо, которое не может быть чем-то иным, как конкретным соглашением с существующими условиями.

Тут нечего искать, кроме возможности свободного решения. Если «браться за оружие всегда бесполезно», как сказал федеральный канцлер Австрии Франц Враницкий (1986-1997 гг, — прим. ред), то зачем тогда нужна армия, разрешение НАТО на пересечение воздушного пространства или дебаты по поводу интервенции в бывшей Югославии? Пусть миролюбивые спичрайтеры Враницкого сначала объяснят это, прежде чем в очередной раз заставят его произносить такую невероятную чушь.

Вопрос о насилии никогда не был главным. Вопрос не в том, выступает кто-то за насилие или против него, а в том, какое насилие в каких ситуациях считается допустимым и разумным, неизбежным и необходимым. А это зачастую вопрос не хотения, а долженствования. Причём такой, который встаёт перед всеми членами общества.

Насилие, в любом случае, является не просто вопросом самообороны, но и вопросом стратегии. Это величина переменная. Кто выносит её за скобки, лишает себя возможностей, которыми располагает противник. Ни одна серьёзная дискуссия не может прошмыгнуть мимо него. Но сегодня не ведут дебатов, сегодня преследуют инакомыслящих. Раздуваемая СМИ и политиками истерия заставляет исходить в молитвах, символах веры и прошениях разрешить хотя бы то, что уже разрешено.

Непослушные должны принести клятву. Насилие делается священным. Собор демократов ведёт себя точно также, как католическая церковь в отношении Яна Гуса или Джордано Бруно. Только вот разжигание пламени берут на себя праворадикальные поджигатели, являющиеся, на самом деле, самым последним звеном самой демократии. Они стремятся уничтожить то, что нормальный демократический человеческий рассудок и так терпеть не может.

VII

Всякая освободительная практика нацелена на преодоление власти. Свобода от насилия указывает на эту цель, но не делает её абсолютной целью. Свобода не есть отказ от чего-либо, не стоит путать свободу от насилия с отказом от него. Принцип свободы от насилия не стоит приравнивать к догме отказа от насилия.

Свобода от мыслей и бессмысленность — не одно и то же, даже если так часто кажется. Как свобода от мыслей в конечном итоге может содержаться только в свободе мысли, так и свобода от насилия может заключаться только в освобождении насилия. Свобода от насилия, за которую мы выступаем, может быть понята только в этом смысле.

Свобода от насилия — это верное содержимое, ненасилие — это неправильная форма. Шаг от принципа свободы от насилия к догмату ненасилия, посему, не является логичным. Это — подмена формы и содержимого необходимого умиротворения и его конкретного претворения в жизнь.

Принципы, в отличие от ставших абсолютными догм, всегда существуют для того, чтобы через них переступать, чтобы они сохраняли свою действенность. Каждое правило знает свои исключения, ни одно правило не может существовать без исключений, ни одно правило не является абсолютным. Так, возникает вопрос: где пролегают границы — или где они должны быть проведены? До сих пор ошибка заключалась в предположении, что подвергающееся критике, не должно существовать. Это мазохистское самоограничение невыносимо в неверном обществе. Оно с помощью неверного способа делает верное абсолютным. То, что на практике считается само собой разумеющимся, должно отразиться и в теории. Левая мораль должна стать двойной.

VIII

Отношение к насилию нельзя выбрать. Т.к. оно в той или иной форме нам рано или поздно встречается, следует отказаться от искушения принять какие-либо позиции. Нужно диалектическое понимание насилия, а не метафизическая аффирмация, не опьянённое демократическое «Я против!», но и не автономистское «Да здравствует!»

Тот, кто мыслит в подобных парных высказываниях, мыслит слишком мало. Прежде всего, он понимает насилие не как общественный вариант, пронизывающий всю человеческую предысторию, а как индивидуальный и коллективный репрессивный акт. У него нет критического отношения к насилию, а только категорическое, несведущее, т.к. тут насилие становится позитивной или негативной целью, не ограничиваясь качеством средства.

Вопрос насилия должен оставаться открытым, ибо он открыт. Тот, кто его закрывает, закрывает не его, а себя. Абсолютный отказ от насилия сегодня невозможен и не должен пропагандироваться. Сторонники монополии на насилие это поняли и согласились с определённым видом насилия — государственного либо такого, которое государством разрешено. Но зачем радикальной оппозиции поступать так же? Ради чьей пользы? Разве ради своей собственной?

Кто считает, что может окончательно разъяснить своё отношение к насилию, ничего в этом вопросе не понял. Уверенность бесполезна, необходимо просвещение. Тот, кто сегодня утверждает согласно литургическому канону, что насилие возможно исключить из политической коммуникации, заблуждается. Оно процветает во всех углах и во всех концах. Что оно должно прекратиться, не подлежит сомнению; умиротворение было и остаётся постоянным требованием социалистической практики. Вот только нельзя понимать необходимость или возможность как постоянную актуальность.

Третья позиция по вопросу может означать лишь критику насилия, но не исключение его. Она совершенно трезво включает в себя следующие принципы:

Во первых: насилие — это насилие. Так его и стоит понимать и обозначать, независимо от его протагонистов и намерений. Речь идёт о его идентификации.

Во вторых: насилие — не есть насилие. Всегда следует задаваться вопросом, что является его целью, достигает ли оно своей цели, какого общественного характера данные действия. Возможности насилия многообразны. Речь идёт о его дифференциации и классификации.

В третьих: ненасилие — это насилие. Обычно насилием считается лишь данное в ощущениях и юридически доказуемое причинение вреда объектам. Считается, что можно говорить о жертвах и преступниках. Но с развитием цивилизации вред всё больше принимает общественный характер, т.е. он всё чаще становится опосредованным, чем непосредственным, его нельзя точно установить и чётко привязать к конкретным личностям. Воздействие и вред больше не совпадают непосредственно, они отделены друг от друга во времени и пространстве, причинно-следственно и формально. Не всякое насилие видно отчётливо, на это указывает, прежде всего, экологический кризис. Кроме того, насилие всё реже является личным и прямым, оно принимает тихие и безличностные формы, оно более «радиоактивно», чем активно. Сегодня стоит обращать больше внимания на его хроническую сторону, чем на острую. Насилие, в любом случае, должно чаще обсуждаться с точки зрения его опосредованного результата, чем с точки зрения непосредственного воздействия.

Перевод с немецкого — Liberadio, под редакцией Нигилиста

Поддержать редакцию:

• UAH: «ПриватБанк», 5168 7422 0198 6621, Кутний С.
• USD: skrill.com, [email protected]
• BTC: 1D7dnTh5v7FzToVTjb9nyF4c4s41FoHcsz
• ETH: 0xacC5418d564CF3A5E8793A445B281B5e3476c3f0
• DASH: XtiKPjGeMPf9d1Gw99JY23czRYqBDN4Q69
• LTC: LNZickqsM27JJkk7LNvr2HPMdpmd1noFxS