Любитель пригрозить западному рассаднику либерализма и мужеложства термоядерной расправой, а русскому народу-богоносцу за просмотр легкомысленных фильмов — так и вообще Апокалипсисом, преподобный отец Всеволод Чаплин написал книгу с очень интересным названием. Она должна называться «Бог. Истина. Кривды. Размышления церковного дипломата» и расставить все точки над i в вопросах отношений с иными конфессиями. В глаза бросается неудачное дизайнерское решение на обложке, которое, с позволения сказать, вызывает совсем иные ассоциации.

Посмотрев на название книги, написанное без знаков препинания, поневоле задаёшься вопросом: что это вдруг с отцом Всеволодом, неужто взялся за ум? Отец Всеволод, конечно, как был, так и остался тем ультраправым мракобесом, каким мы его знаем и любим. Свинью ему подложил дизайнер издательства, который, наверное, и сам не ведает, насколько он прав, столь бесцеремонно обращаясь к нам и потенциальной чаплинской публике: «Бог — истина кривды». Но отставим в сторону этого Чаплина с его книгой и попробуем немного приблизиться к пониманию, почему же для социальной критики и атеизма бог — действительно истина кривды.

У часто цитируемого высказывания Маркса, что религия-де является опиумом народа, своеобразным обезболивающим, помогающим переносить земные лишения, взваленные на него земными же властями, есть ещё и социально-революционный контекст, часто и охотно забываемый вульгарными атеистами и материалистами.

«…религия, — пишет Маркс в знаменитом вступлении к «Критике Гегелевской философии права», — есть самосознание и самочувствование человека, который или ещё не обрёл себя, или уже снова себя потерял (…) Человек — это мир человека, государство, общество. Это государство, это общество порождают религию, превратное мировоззрение, ибо сами они — превратный мир. Религия есть общая теория этого мира (…)

Она претворяет в фантастическую действительность человеческую сущность, потому что человеческая сущность не обладает истинной действительностью. Следовательно, борьба против религии есть косвенно борьба против того мира, духовной усладой которого является религия. Религиозное убожество есть в одно и то же время выражение действительного убожества и протест против этого действительного убожества.

Религия — это вздох угнетённой твари, сердце бессердечного мира, подобно тому как она — дух бездушных порядков. (…) Упразднение религии, как иллюзорного счастья народа, есть требование его действительного счастья. Требование отказа от иллюзий о своём положении есть требование отказа от такого положения, которое нуждается в иллюзиях.

Критика религии есть, следовательно, в зародыше критика той юдоли плача, священным ореолом которой является религия. (…) Задача истории, следовательно, — с тех пор как исчезла правда потустороннего мира, — утвердить правду посюстороннего мира. (…) Критика неба превращается, таким образом, в критику земли, критика религии — в критику права, критика теологии — в критику политики».

Похожим образом эту идею сформулировал Михаил Бакунин в трактате «Бог и государство»:

«Сведенный в интеллектуальном и моральном, равно как и в материальном, отношении к минимуму человеческого существования, заключенный в условиях своей жизни, как узник в тюрьму без горизонта, без исхода, даже без будущего, если верить экономистам, народ должен был бы иметь чрезвычайно узкую душу и плоский инстинкт буржуа, чтобы не испытывать потребности выйти из этого положения. Но для этого у него есть лишь три средства, из коих два мнимых и одно действительное. Два первых — это кабак и церковь, разврат тела или разврат души. Третье — социальная революция».

Бог, религия вообще, таким образом, есть выражение бесчеловечности, неуютности этого общества. Это социальный иероглиф, выражающий не оправдываемую естественными причинами власть человека над человеком. Это выражение того состояния, когда общество предстаёт перед людьии как чуждая и репрессивная инстанция.

Собственно, это и есть причина неискоренимости религиозного чувства. Его нельзя запретить декретом, его нельзя опровергнуть, указав на логические противоречия в догматах или преемственность, например, авраамических религий от более древних культов. Его нельзя даже упразднить посредством физического уничтожения верующих. Это было наглядно продемонстрировано большевистскими репрессиями против Русской Православной Церкви после того, как она стала всё более открыто поддерживать белогвардейцев. Мало того, что марксизм-ленинизм сам выродился в закостенелый догматизм с соответствующими псевдорелигиозными ритуалами и регалиями, большевики же эту церковь и возродили, когда она показалась им нужной для собственных целей. Обширные празднования якобы тысячелетия церкви в 1988 году можно вполне считать её триумфом над непрекращающейся атеистической пропагандой в СССР.

Можно радоваться снижению популярности традиционных христианских церквей Европы или смеяться над незнанием новомодными «православными» основных догматов их собственной веры. Только это не доказывает решительно ничего, ибо не учитывает ни экспансии разнообразных восточных, эзотерических, более комфортных и привлекательных культов на освободившихся нишах рынка религиозных услуг; ни того, что с детства воспитанные в католицизме люди часто описывают свою веру как «чувство, что что-то такое есть»; ни того, что православные могут вполне верить в астрологию, хиромантию, летающие тарелки или длящийся до наших дней заговор египетских жрецов; ни расцвета опять-таки новомодного фундаменталистского ислама.

Добавьте к этому суеверия любителей спорта и игроков на бирже, псевдорелигиозные культы вокруг поп-звёзд, спортсменов и политиков; добавьте такую рационально необъяснимую, но функционально необходимую гражданам любого государства секулярную религию, как национализм; добавьте самое главное — такую основную ритуальную и повседневную практику, как накопление стоимости в процессе обмена товарами («чувственно-сверхчувственными вещами») при посредничестве денег, этого выражения отчужденных, фетишистских отношений между людьми, и вам станет хотя бы приблизительно ясно, в какой мере эпоха рационализма и Просвещения, начатая европейской буржуазией, беспрерывно порождает иррациональный мрак. По выражению Блёза Паскаля, стоит только встать на колени и начать шевелить губами под молитву, а вера придёт потом сама.

Мы вынуждены признать, что молодые отцы-основатели «научного социализма» были более верными сыновьями буржуазной среды, чем им самим казалось, когда они писали в своём «Манифесте» в 1848-м году:

«Беспрестанные перевороты в производстве, непрерывное потрясение всех общественных отношений, вечная неуверенность и движение отличают буржуазную эпоху от всех других. Все застывшие, покрывшиеся ржавчиной отношения, вместе с сопутствующими им, веками освященными представлениями и воззрениями, разрушаются, все возникающие вновь оказываются устарелыми, прежде чем успевают окостенеть. Все сословное и застойное исчезает, все священное оскверняется, и люди приходят, наконец, к необходимости взглянуть трезвыми глазами на свое жизненное положение и свои взаимные отношения».

Там, где Рамзан Кадыров утверждает, что деньги ему поступают напрямую от Аллаха, его верная подруга и соратница по мракобесию Юлия Латынина наверняка загнёт что-нибудь о вездесущей и сильной, подобно гравитации, «невидимой руке рынка». Каверзный вопрос для верующих звучит сегодня не «Может ли всемогущий Господь создать камень настолько тяжёлый, что будет не в силах сам его поднять?», а «Сможет ли капиталистическое общество завести само себя в настолько глубокий кризис, что не сможет самостоятельно из него выйти?»

Религия с самого начала, с самых её примитивных форм была заражена рациональностью. Присущий человеку мыслительный потенциал, собственно, и является её источником. Поиски адекватного ответа на вопросы безопасности, стремление контролировать или хотя бы предсказывать враждебную окружающую среду, попытки человеческой мысли совладать с абсурдностью смерти, осознаваемой человеком острее, чем другими высшими млекопитающими, — с самых тёмных начал человеческого общества рациональность просвещения и иррациональность религиозного культа были неразделимы. Этим объясняется  фанатичная ярость мракобесов и хранителей культа во все времена, с которой они всегда реагировали на обособление и высвобождение мысли из рамок культа.

Просвещение, как писали Макс Хоркхаймер и Теодор Адорно в «Диалектике Просвещения», тоталитарно, а семена его заложены в мифах и религиозных догмах.

«Боги не могут взять на себя страх человека, окаменевшие звуки которого они носят в качестве своих имен. От страха, мнится ему, будет он избавлен только тогда, когда более уже не будет существовать ничего неведомого. Этим определяется путь демифологизации Просвещения, отождествляющего одушевленное с неодушевленным точно так же, как мифом отождествлялось неодушевленное с одушевленным. Просвещение есть ставший радикальным мифологический страх (…)

Любой духовный отпор, встречаемый им, лишь умножает его мощь. Это происходит от того, что Просвещение вновь все еще распознает себя самое даже в мифах. К каким бы мифам ни апеллировало оказываемое ему сопротивление, уже в силу того, что в подобном противостоянии они становятся аргументами, теми, кто оказывает сопротивление, признается принцип разлагающей рациональности, который они ставят в упрек Просвещению».

Как бы ни хотелось отцу Чаплину просто и по-хайдеггеровски слиться с Абсолютом неживой материи в процессе атомной войны с либерально-содомитским Западом, но писать книги, следующие параметрам логической аргументации, приходится и ему, и и его либеральному оппоненту в лоне церкви — отцу Кураеву. Самому ополоумевшему джихадисту приходится в какой-то момент хотя бы декларативно, но внятно объяснить окружающим свой бунт против жизни и разума. По этой причине чувства верующих оскорблены постоянно и бесповоротно, всегда и повсюду.

Но то же самое Просвещение, однажды отказавшись отрефлексировать собственный постулат «знание=сила», свои собственные установки на покорение природы, обращается против самого человека как части этой природы. Современное общество предстаёт перед индивидами не только как неподконтрольная им, контролирующая их тотальность, но и как «вторая природа». Та картина буржуазного общества, которую спроецировал Дарвин в так называемые «законы» естественного отбора в природе, была на ура воспринята его благодарными учениками и перекрещено в так называемый «социал-дарвинизм».

Просвещение слепнет и порождает новый жестокий Миф позитивистского сциентизма, не чурающийся человеческих жертвоприношений. Просвещение, иначе говоря, снова становится религиозным культом и упраздняет свой фундамент — мысль. Буржуазные революционеры Франции, видимо, решили продемонстрировать потомкам эту диалектику на деле и укрепили свою практическую борьбу с христианством празднованием «Culte de la Raison», ритуализированного культа разума.

«Редукция мышления к математическому аппарату включает в себя применение принудительных санкций по отношению к миру в качестве его собственного мерила. То, что кажется триумфом субъективной рациональности, подчинение всего сущего логическому формализму, покупается ценой покорного подчинения разума непосредственно данному. Стремление постичь существующее как таковое, маркировать в данностях опыта не просто их абстрактные пространственно-временные соотношения, при помощи которых их затем можно было бы надежно упаковать, но мыслить их как нечто поверхностное, как подлежащие опосредованию моменты понятия, своего наполнения достигающие лишь в ходе развития их общественного, исторического, человеческого смысла – все, на что притязает познание, отбрасывается прочь (…)

Фактическое доказываая свою правоту, познание ограничивается неизменным повторением себя же самого, мысль превращается в чистую тавтологию. Чем в большей степени подчиняет себе машинерия мышления сущее, тем большей становится ее слепота при его воспроизведении. Тем самым Просвещение отбрасывается вспять, в мифологию, от которой ему так никогда и не удалось ускользнуть. Ибо мифология в своих фигурах отображает эссенциальность существующего – цикличность, роковую неизбежность, господство мира – как истину и отказывает в надежде.

Выразительностью мифологического образа, равно как и ясностью научной формулы удостоверяется извечность фактически наличного, а просто существующее выражается в качестве смысла, блокируемого им. Мир как гигантское аналитическое суждение, единственное, что еще остается ото всех грез науки, есть явление того же пошиба, что и космический миф, связывавший смену весны и осени с похищением Персефоны. (…) С развитием городского товарного хозяйства сумрачный горизонт мифа озаряется солнцем калькулирующего разума, под чьими леденящими лучами вызревают всходы нового варварства». (Хоркхаймер / Адорно, «Диалектика Просвещения»)

А поскольку товар сам себя, как известно, на рынок не отнесёт и по собственному разумению на такое же содержание ценности не обменяет, ему нужен «носитель», хозяин, отлично понимающий его чувства и чаяния. Этот феномен повседневной человеческой практики можно адекватно описать лишь так, как это сделал Маркс в «Капитале» — как абсурдный:

«Товары суть вещи и потому беззащитны перед лицом человека. Если они не идут по своей охоте, он может употребить силу, т. е. взять их. Чтобы данные вещи могли относиться друг к другу как товары, товаровладельцы должны относиться друг к другу как лица, воля которых распоряжается этими вещами: таким образом, один товаровладелец лишь по воле другого, следовательно, каждый из них лишь при посредстве одного общего им обоим волевого акта, может присвоить себе чужой товар, отчуждая свой собственный. Следовательно, они должны признавать друг в друге частных собственников. Это юридическое отношение, формой которого является договор, — всё равно закреплён ли он законом или нет, — есть волевое отношение, в котором отражается экономическое отношение. Содержание этого юридического, или волевого, отношения дано самим экономическим отношением. Лица существуют здесь одно для другого лишь как представители товаров, т. е. как товаровладельцы».

И чем дальше, тем абсурдней:

«Прирождённый уравнитель и циник, товар всегда готов обменять не только душу, но и тело со всяким другим товаром, хотя бы этот последний был наделён наружностью, ещё менее привлекательной, чем у Мариторнес. Эту отсутствующую у товара способность воспринимать конкретные свойства других товарных тел товаровладелец пополняет своими собственными пятью и даже более чувствами».

Рассудок, интеллект буржуазного общества, постоянно движется, таким образом, от спиритизма до сциентизма и обратно и не может иначе. Альфа и омега его схематичного мышления — либо симпатическая магия, либо лишённая временной составляющей, хвалёная формальная логика (А=А), суррогат настоящего мышления. Основания правдивости формальной логики, равно как и «годность» денег, не выявляются рациональной мыслью, что нисколько не мешает их повседневному использованию.

Это навязчиво-невротическое различение между потребительской и обменной стоимостью, лежащее в основе любой мыслительной процедуры вменяемого члена капиталистического общества, в то время как действующий в формальной логике закон исключённого третьего делает принципиально невозможным их понимание как единого негативного целого, синтетического выражения общественных отношений. Иными словами, тот, кто усвоил и впитал формальную логику, может смело поздравить себя и похлопать по плечу —  он полностью перенял мыслительные функции товара.

Продолжение следует

ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА НАШ КАНАЛ В TELEGRAM!

Поддержать редакцию:

• UAH: «ПриватБанк», 5168 7422 0198 6621, Кутний С.
• USD: skrill.com, [email protected]
• BTC: 1D7dnTh5v7FzToVTjb9nyF4c4s41FoHcsz
• ETH: 0xacC5418d564CF3A5E8793A445B281B5e3476c3f0
• DASH: XtiKPjGeMPf9d1Gw99JY23czRYqBDN4Q69
• LTC: LNZickqsM27JJkk7LNvr2HPMdpmd1noFxS