Я был уверен, что Украине в новом мире нет смысла беспокоиться о защите собственной территории — экономически это слабое государство и так склоняли все кто мог, поэтому внешней вооруженной угрозы быть не может, думал я — любой спор будет решен мирно, Киев прогнется — и всё.

Так я полагал до двадцатых чисел февраля 2014, когда чужая армия оттяпала кусок украинской территории, не ожидая, когда Киев прогнется. Поэтому свой антимилитаризм и неприязнь к жутковатому уродцу под названием Вооруженные силы Украины я аккуратно сложил на дальнюю полку — и пошел в военкомат.

Читать предыдущую часть

---

В Гранитное привезли станцию контрбатарейной борьбы. Американскую. «США поставили в Украину лишь небольшое количество станций контрбатарейной борьбы, что коренным образом не поменяло и не могло поменять ситуацию на фронте», — писал об этом некто Антон Геращенко. Так вот, некоторое время СКБ стояла законсервированная и никому не мешала. Потом ее распаковали и запустили. В тот же день прямехонько в нее прицельно легло несколько снарядов российских САУ. И нет больше станции контрбатарейной борьбы в Гранитном.

Обидно, да?

Куда больше мы переживали, когда сепары грохнули ПТУРом ПАК — полевую армейскую кухню на ЗиЛе. Петро Кизим привозил нам почти ежедневно на этом ПАКе не слишком вкусный, но все-таки очень сытный горячий обед и хлеб, а иногда в довесок еще и какое-нибудь начальство или просто интересных людей из батальона. Теперь — всё, нет ни ПАКа, ни обедов, ни Петра, вечная ему память.

Как вы поняли, десять дней моего отпуска успешно завершились возвращением в «родное Гранитное». Тракторная бригада была наполнена ожиданием дембеля — первая волна мобилизации отслужила уже год и собиралась домой. Вот только дембель всё время откладывался. Это действовало деморализующе.

Коля Матрос, один из самых серьезных и взвешенных солдат, на гражданке строитель, услыхав от штабных очередное «как только так сразу», даже напился и принялся палить в небо длинными очередями из своего автомата. Все отнеслись к этому с печальным пониманием — никому и в голову не пришло наказывать.

Я его стрельбу услышал с горки — той самой, на которую ложились предназначенные для нас с Олегом мины «Василька». Теперь в Гранитном обстрелы не так часты — перемирие. Поэтому я регулярно хожу на горку — здесь куда лучше ловится сеть, можно и родным позвонить, и в фейсбук залезть. Но иногда все-таки стреляют, и приходится, прихрамывая, бежать к воротам «тракторной бригады» и через двор — к блиндажу.

Но чаще здесь тишина.

— Скучно, — лениво произносит Макс по прозвищу Цыган. — Мне бы что-то поинтереснее.

Он — черный, но не от природы, а от копоти — мыться он не любит, как и скучать. Двадцатилетний контрактник с месячным стажем в АТО, он любит выпить, пыхнуть и поискать неприятностей.

— Поинтереснее — это как? — интересуется Коля Матрос, уже трезвый и рассудительный.

— Ну, пожестче. Чтобы постреляли, побахали…

— Я вот не пойму, ты дурак или просто понтуешься?

— Ни то ни другое.

— Помнишь, когда в предпоследний раз здесь стреляли-бахали — на «Гейзере» двух пацанов из «десятки» снарядом разорвало, а третьему ноги по пах вырвало? Помнишь? У него ног нет, а он лежит, говорит: хлопцы, что-то ноги замлели, что там, а?

— Ну…

— Ты вот так хочешь, чтобы пожестче было, да?

— Нет…

Максу такое направление разговора не нравится. Он не привык ни думать, ни отвечать за свои поступки. «Я по жизни долбоеб!» — чуть ли не с гордостью утверждает он. Как-то он выковырял плоскогубцами пулю из патрона от «дашки» — калибр 12,7 — и ходил, рассказывал, что это «привет» от сепарского снайпера: «Мимо уха просвистела!» Солдаты относятся к нему с явным недоверием: похоже, какая-то подстава или серьезный геморрой от Макса — лишь вопрос времени.

Макс ищет, у кого бы занять сотку наличкой, обещая вернуть на карточку, и уходит в село.

Идет третья неделя перемирия…

Трое парней из «десятки» — Десятого батальона теробороны — погибли еще в начале февраля. Третий, которому оторвало ноги, прожил недолго. Они, расслабившись, оставили свои бронежилеты в здании автозаправки рядом с «полуторкой», а когда начался обстрел — вспомнили о дисциплине, потому что был приказ: во время обстрела всем быть в брониках и касках, а кто без, тому не будет материальной помощи по ранению — и сдуру рванули за брониками, вместо того, чтобы укрыться в блиндаже. В заправке их и накрыло. «Это пиздец…» — качали головой наши. «Это война, хлопчики!» — строго поправил старый офицер, который привез в «тракторную бригаду» подробности гибели соседей.

Из-за обстрелов часто обрываются линии электропередач, и без света остается то Гранитное по нашу сторону Кальмиуса, то Старомарьевка — по ту сторону. Ремонт — дело хлопотное, нужно согласовать с командованием — и нашим, и вражеским — маршрут электриков. Да и сами электрики люди местные, непонятно чем дышащие, их задача — залезть на столб, с которого, кстати, очень хорошо можно срисовать расположение нашей бронетехники в «тракторной бригаде». Поэтому сёла неделями остаются без электричества.

А когда электрики все-таки приезжают скручивать провода из обрывков рядом с «тракторной бригадой», мы контролируем каждый их шаг. Вот и в этот раз они возвращают свет то ли в Старомарьевку, то ли в Новую Марьевку. В разговоре перечисляют имена местных женщин, погибших в ходе обстрелов. Называют не меньше пяти имен. Двое из пяти электриков — крымские татары, у них родственники в Нижнегорском районе Крыма. Наконец, провода скручены, а значит, сегодня-завтра в Старомарьевке ночью будет светиться несколько огоньков. До следующего обстрела.

Перемирие — это когда солдатская баня бывает чаще, чем обстрелы. Готовимся мы, значит, к бане, ибо четверг. И слышим выстрел со стороны противника. Секунд через 10 рядом нашими позициями грохается одинокая мина-восьмидесятка. После чего рация наглым голосом с маасковским аакцентом объявила: «В 13:45 по московскому времени мы начинаем концерт по заявкам для Вооруженных Сил Украины!»

Мы, конечно, напряглись. Принялись вычислять, когда будет 13:45 по московскому времени. И сетовать, как невовремя сепары затеяли нарушить перемирие — теперь в баню ехать стремно. В конце концов возобладало мнение «Так что ж теперь, не мыться, что ли!?» Погрузились в «шишарик», поехали. По дороге подобрали бойцов с «Гейзера», делимся с ними беспокойством: слыхали, мол, про «концерт»? А те ржут: «Ага, попались? Это мы были!»

В общем, «дурак ты, боцман, и шутки у тебя дурацкие».

А после бани можно заехать в сельский магазин. Солдаты делают половину выручки этого магазина, покупая сладости, спиртное, кофе, колбасу и газировку. Вторую половину кассы наполняют местные пенсионеры — у них тоже есть какие-никакие деньги. У прочих жителей Гранитного нет ни денег, ни работы. Хозяева магазина ценят это и очень надеются, что украинская армия не сдаст село сепарам — иначе накроется их торговля, да и самим хозяевам придется уносить ноги.

Именно здесь — одно из мест, где можно повидать бойцов из других ВОПов, погреться у крыльца на солнышке, побазарить. Главное — при покупке спиртного не попасться в руки разведки, которая выполняет здесь функции ВСП. Но это случается редко.

Стоим, значит, общаемся.

— Мы на гражданке нахрен никому не нужны! — трагически заявляет тонконосый солдат в бушлате нараспашку. Его слушает около десяти человек, в основном солдаты, но есть и местные, в том числе старик с непроницаемой внешностью упитанного кочевника. — Всем на нас пофигу, и в Киеве, и в Ровно! Они и знать не хотят, что мы здесь и что здесь у нас над головами летает!

— А мы здесь как раз для того, чтобы они там этого не знали. Чтобы у них над головой ничего такого не летало. — пробует возразить солдат в очках. Но тонконосый скорбно смотрит вдаль и продолжает:

— Всем на нас насрать. Если один из сотни понимает, что ты из АТО, это еще хорошо. Я был на гражданке, я видел. — и, печально вздохнув, солдат скрывается в дверях магазина.

— Он, наверное, думал, что ему на гражданке красную дорожку постелят прямо от маршрутки, — мрачно сплевывает ему вслед чернявый Саня-наводчик.

— Ага! На колени падут! — хохочет гранатометчик в шапке-петушке.

— Автограф попросят! — ухмыляется солдат в очках.

И бойцы , пересмеиваясь, направляются к припаркованному неподалеку «шешарику». Каждый из них тоже недавно побывал в отпуске.

У магазина остается, провожая солдат взглядом, местный старик с непроницаемым лицом кочевника…

Иногда в Гранитное приезжает караван машин ОБСЕ. Мы их не любим — во-первых, там россияне, а во-вторых, они мешают воевать. Поэтому хорошим тоном считается сказать десантировавшимся в районе ВОПа наблюдателям ОБСЕ, что здесь работает вражеский снайпер. Наблюдатели на всякий случай садятся в свои красивые белые внедорожники и уезжают. В другой раз, правда, возвращаются, заручившись заверением «той стороны», что снайпер их не тронет.

Тогда где-нибудь за забором «тракторной бригады» непонятно как взрывается парочка РГД-5. А офицер из соседнего ВОПа, сопровождающий наблюдателей ОБСЕ, конечно же, совершенно не в курсе этой случайности и потому обеспокоенно сообщает, что, мол, вот опять начался вражеский минометный обстрел. И наблюдатели снова уезжают. Правда, через неделю возвращаются опять, и приходится придумывать что-то еще.

А между тем, «первая волна» таки отправилась на дембель. Постепенно, понемногу. Первым уехал танкист Коля. Он увез с собой нашего любимца — пса Патрона. Вслед за ним ушли на дембель и Саня-наводчик, и Коля Матрос, и Дмитро Кучма — этот сбрил перед отъездом свой роскошный запорожский оселедец.

На их место приходят новые, четвертая волна. Среди них попадаются очень колоритные персонажи.

Например, прапорщик Петрович. Когда-то он служил мичманом на Дальнем Востоке, и теперь на войну пошел с расчетом, что ВСУ оценят его талант снабженца. Не оценили — прислали к нам на «тракторную бригаду» и поставили командиром моей БМП. Характер у Петровича был не сахар — например, он в воспитательных целях спалил в буржуйке мою перчатку — очень хорошую, между прочим, — которую я по темноте оставил на столе в кухне. Но ни лодырем, ни трусом он не был, да и о солдатах умел заботиться.

Как-то он вместе с зампотехом выколупывал застрявший в казеннике пушки осколочно-фугасный снаряд. Тупой стороной зубила зампотех упирался в донце гильзы, стараясь не попасть по капсюлю, а Петрович лупил по другой стороне молотком.

«Замахиваюсь я — и вижу, что зампотех не той стороной зубило повернул и острой стороной прямо в капсюль уперся. Вижу, что капец, а руку остановить уже не успеваю!» — рассказывал он потом. Бахнуло, башню дымом заволокло. Гильзу разворотило, а снаряд не взорвался, остался в стволе. Короче, в тот раз Петровича судьба помиловала.

Была у прапорщика в этой войне личная драма.

«Мой батя на Луганщине живет, всё кричит, что он русский и что Донбасс — Россия. Со всеми детьми перессорился, до истерики доходит. Возил его в Киев, показывал, что нормальный город в нормальной стране — бестолку. Я ему говорю, какой ты русский, ты на фамилию свою посмотри, ты же украинец, и дети у тебя все украинцами выросли!

Так он утверждает, что потерялся во время войны, и ему в детском доме дали фамилию. Я думал, он хоть на смертном одре правду скажет — нет, упорствует. А ведь я видел его документы: родился он на Соловках в 1935, и фамилия — его родная. Видимо, родители его были репрессированными украинцами. Это ж подумать только, как его приучили стыдиться своего происхождения, рода, фамилии!

Вот так и выходит, что я добровольцем за Украину пошел, а отец родной меня проклинает», — рассказывал Петрович.

Витя-старшина — тоже человек незаурядной судьбы. Он носатый, небритый, с высоким голосом, очень запасливый и с трудом понимает юмор. Он долго жил в Испании и очень любит Европу.

«Я, как война закончится, буду из Европы старье в Украину возить. Это самый выгодный бизнес. Испанцы постоянно что-то выбрасывают. Мебель старую, но еще хорошую — однажды видел чудесный комод из натурального дуба. Или бытовую технику: им кухню ставят новую с полным фаршем, вот они старую, но вполне рабочую плиту или стиралку выбрасывают. Один мужик там в Африку этот мусор возил — так через два года квартиру в Барселоне купил за 300 тыщ евро. Или, может быть, куплю бусик и буду там экскурсоводом».

Витя прожил в Испании шесть лет. Два года на воле и четыре — в тюрьме. Его там держали якобы как свидетеля по делу об убийстве какого-то непростого россиянина. Вроде как кинул тот фсбэшников, а они его завалили.

«В тюрьме власти делают все, чтобы заключенные вели себя культурно. Охраны там полно, и бабы, и мужики, и все следят, чтобы ты не косячил. И в журнал заносят. Кто много нарушает — тот досрочного освобождения не получит. Поэтому там все вежливые. И не только в тюрьме. Вежливые и отзывчивые. Заключенные на заводе работать могут.

На обработке деталей в основном наркоманы стоят, так они спят больше, а я наловчился быстро работать, и через пару месяцев уже 700 евро зарабатывал. Четыреста домой высылал, а на остальное жизнь в камере обустраивал. Телевизор купил, CD-плеер, дисков назаказывал. В школу пошел, испанский выучил. Батюшка сербский ко мне заходил, он по-русски и по-украински немного говорил. Обеды в тюрьме — как в ресторане. Первое, второе, третье, всё вкусное, и в течение недели меню не повторяется. Газеты каждый день свежие.

Старики-заключенные сидят, газеты разложили — читают. Вообще, испанская тюрьма — самое лучше место, чтобы пенсию там провести. Наших бы пенсионеров туда, и отъелись бы, и отдохнули», — рассказывает Витя совершенно серьезно.

Прислали к нам и офицера. Младший лейтенант Викторович, позывной Ташкент, был высок, сухощав и сед — неудивительно, ведь ему было за 60. Советский десантник, родом, как ни странно, из Ташкента, он участвовал в свое время в операции, известной широким массам как «штурм дворца Амина в Афганистане». В Украину перебрался уже в 90-е, жил на Херсонщине, клал тротуарную плитку и тем кормился. Украинским не владел совершенно, как и положено приехавшим из Средней Азии русским. Но зато, несмотря на свои годы, мог легко выполнить десантный норматив по подтягиваниям и отжиманиям.

Неожиданно пришлось прощаться с «тракторной бригадой». Командование батальона решило сформировать бронегруппу на восемьсот метров дальше от «нуля». Мехвода Олега забрали в роту — там нужен был хороший механик. Вместо него на мою бэху посадили мехвода Саню из четвертой волны мобилизации — и вместе с прапорщиком Петровичем передвинули нас в коротенькую лесополосу у трассы Волноваха-Тельманово. Там уже был подготовлен один блиндаж и проделана неглубокая траншея. Нам предстояло вырыть еще один блиндаж, углубить траншею и вообще подготовить позицию для жизни.

Я зачитывал солдатам выдержки из интервью с Тымчуком о многоуровневой системе обороны, которая как раз на тот момент выстраивалась Украиной вдоль линии фронта — на нее выделили 850 млн грн, она предусматривала всё, вплоть до системы стока воды в окопах. Солдаты смеялись, осматривая окопы и траншеи на предмет несуществующих стоков, интересовались, на каком уровне системы сколько стибрят из выделенных на оборону 850 млн, если, например, конкретно у нас не хватает даже достаточного количества стройматериалов на укрепление блиндажей.

«Хлопцы с села и так справятся», — солдаты прекрасно осознают настоящее отношение высокого начальства к рядовому составу.

Пункт устава про тяготы и лишения службы (например, если вам приходится сутками копать — это тяготы, а если при этом нечего жрать — это уже лишения), которые солдат обязан стойко переносить, конечно, очень правильный — но в нем заложена возможность постоянных злоупотреблений: мол, что о них париться — они ж обязаны стойко переносить!

Физически переносили стойко, а вот морально… Почти все солдаты на новой позиции были 4-й волны. Часть из них успела послужить в Ольгинке напротив оккупированного Докучаевска, в несколько более комфортных условиях. А здесь — гнилая весна, дожди, раскисшие траншеи, неустроенный быт, необходимость работать в любую погоду практически на виду у вражеских наблюдателей. Все это подтачивало душевные силы. Конфликты с командиром — офицером-танкистом, который в стремлении добиться подчинения не сумел найти общего языка с коллективом, расшатывали и без того напряженную обстановку.

Я пытался как-то сбалансировать ситуацию, сохранить управляемость подразделения. Первым выходил под дождь копать траншею, когда поступал приказ командира — и за мной шли другие, яростно матерясь. Потом выслушивал, конечно, насчет того, что единственная форма вымокла, а сменки нет, в чем ходить — пришлось отдать несчастному жалобщику пограничную пиксельку, которую подогнал мне полгода назад взводный Саня. Пару раз чуть не дошло до драки — когда на ночном дежурстве один солдат из Днепропетровска прямо спросил меня, уж не ради сержантских ли погон я выслуживаюсь, после чего был послан нахуй. Ему в последний момент хватило ума понять, что его вопрос был не менее оскорбителен, чем мой ответ, и дело закончилось миром.

Прав ли я был в той ситуации, выбрав роль буфера между командиром и подразделением? Или мне стоило поддержать тех, кто фактически объявил командиру бойкот? Будь дело не на фронте — я бы, скорее всего, так и поступил. Я помню наш «бунт» в Старичах — тогда я ни секунды не сомневался, что мы бунтуем правильно. Но здесь был фронт. И худшее, что могло случиться — это подразделение, вышедшее из повиновения в боевых условиях. Потому я и выбрал такую неблагодарную роль. Впрочем, помогать командиру бороться с непокорными я тоже не стал — моей целью было управляемое боеспособное подразделение, а не расправа над боевыми товарищами. Кончилось дело тем, что офицера-танкиста от нас забрали, а вместо него поставили старика Ташкента.

А дождь всё шел и шел.

Чернозем уже не успевает впитывать влагу, и она расползается по полю лужами, стекает в траншеи. Бурое месиво под ногами липнет к сапогам пудовыми гирями. Скользит, норовя опрокинуть и выпачкать с головы до ног, словно в отместку за то, что ты на днях изменил местной грязюке с заезжей прачечной. Водяная пыль густо сыплет с неба, а ты кутаешься в дождевик, пытаешься сберечь ствол АКСУ от липкой грязи — это твои два часа наедине с Донбассом, дождем, весной, ветром и ожиданием железных сюрпризов с той стороны. Еще одна зарубка на приклад — два часа одиночества…

Окопы заполняются водой, которая грозит — пока безуспешно — залить блиндаж. В блиндаже душно, сырой тяжелый воздух рассказывает о раскисших берцах, о коптящей в печи солярке, о сохнущих бушлатах и вчерашнем обеде. Было бы совсем грустно, но в блиндаже есть еще одна дверь — она ведет в Бухту Всех Святых, где на волнах качаются парусные лодки, где жены, вглядываясь в море, ждут рыбаков, где на площади Позорного Столба под бой негритянских барабанов движется запрещенное шествие, где посвященные впадают в транс на кандомбле, где торгуют на улицах сладкой маниоковой кашей… Это моя дверь в лето. Оно непременно настанет, не сомневайтесь. Я его видел.

Так я написал в те дни на Фейсбуке.

Да, я читал Жоржи Амаду. Перед тем одолел «Огнем и мечом» Генрика Сенкевича в оригинале, запоем проглотил военные и мигрантские романы Ремарка, подивившись, как точно он передает мироощущение окопного солдата. От нечего делать скачал и прочитал всю «Песнь льда и пламени» Джорджа Мартина, а потом обнаружил в блиндаже невесть откуда взявшееся олдскульное издание «Путешествия натуралиста вокруг света на корабле «Бигль» сэра Чарльза Дарвина — вот это был пир духа…

Время шло, погода налаживалась, траншея углублялась. Солдаты вырыли склад боеприпасов, кухню, туалет — его пришлось тоже заглублять в землю на человеческий рост, а яму — соответственно, еще глубже. Всё лучше, чем сидеть с голой задницей на виду у вражеских минометчиков и бежать к траншее, теряя спущенные штаны. Негостеприимная лесопосадка постепенно превращалась в новый дом. О том, как там жилось, я расскажу в следующей части.

Продолжение следует

Поддержать редакцию:

• UAH: «ПриватБанк», 5168 7422 0198 6621, Кутний С.
• SKRILL.COM: [email protected]
• BTC: 1D7dnTh5v7FzToVTjb9nyF4c4s41FoHcsz
• ETH: 0xacC5418d564CF3A5E8793A445B281B5e3476c3f0
• DASH: XtiKPjGeMPf9d1Gw99JY23czRYqBDN4Q69
• LTC: LNZickqsM27JJkk7LNvr2HPMdpmd1noFxS