Колонка Беллы Рапопорт о сексизме в медиа продолжает будоражить умы. Так, автор левых убеждений, скрывшийся под инициалами М.Б., опубликовал полемическую заметку «По следам недавней дискуссии…». Автора, прежде всего, занимает вопрос, «почему феминизм у нас вообще не является и пока что не может быть политичным».

Эта заметка содержит такое количество смелых обобщений и альтернативно-исторической информации, что мне, простой российской анархо-феминистке, остаётся пожать плечами. Так, М.Б. утверждает, что в СССР «“образование и культура” несомненно были, но не феминизм». Либо имена Юлии Вознесенской, Татьяны Горичевой, Анны-Наталии Малаховской, Кари Унксовой и других авторок журнала «Мария» и прочей самиздатской прессы ему ни о чём не говорят, либо диссидентский (de facto антисоветский) дискурс помещается автором в некую непроницаемую капсулу.

Издательницы феминистского журнала “Мария”: Татьяна Горичева, Татьяна Беляева и Наталья Малаховская (крайняя справа). Фото: Валентин Тиль Мария Самарин, 1980

Отметим, что история ленинградского феминизма, статью о котором любезно удалил из Википедии неизвестный редактор (действительно, зачем эти субкультурные глупости в серьёзном справочнике?), неотделима от истории религиозного сопротивления. Православие или, реже, буддизм входили в стандартный набор уставшей от научного атеизма бунтарки из котельной. Советский феминизм 70-80-х во многом напоминает западный эссенциализм и так называемый спиритуальный феминизм: Унксова апеллировала к восточным учениям, Горичева — к христианству, понимаемому в духе «все равны во Христе». Ленинградский феминизм был политичен настолько, насколько политично понятие о свободе совести.

Другой результат советского феминизма — трудовая реформа. Немногие помнят, что некоторые «опасные» профессии были запрещены для женщин в том числе благодаря диссидентке Малаховской, которая после эмиграции продолжила борьбу за женские права. Это пример того, как с водой выплёскивают ребёнка. Понимающие, что двойная смена вредна, а пресловутая гиперэмансипация советских гражданок в переводе на человеческий язык называется эксплуатацией бесправных (работа на лесоповале, куда женщин сгоняли насильно, или в послевоенных колхозах, где они таскали 50-килограммовые мешки с овощами), феминистки не могли повлиять на мужчин, которые избегали домашнего труда и ответственности за детей. Вследствие этого Малаховская и единомышленницы решили «разгрузить» угнетённых, продвинув идею профессионального ограничения, за которую власть имущие мужчины радостно уцепились¹. Чем это закончилось, мы знаем: даже очень сильной женщине ТК РФ не разрешает работать грузчицей или флексопечатницей. Зато можно платить деньги за тренажёрный зал и рисковать здоровьем, убирая уличный мусор за гораздо меньшую, чем у большинства мужчин, зарплату.

Далее М.Б. рассказывает нам, что «у феминизма глубокие академические корни, это тоже «дискурс университета», и создание в России трёх-четырех кафедр feminist studies является неотложным делом». Но центры, где проводятся гендерные программы, курсы, психологические тренинги и творческие мастерские, давно уже открыты в Твери, Иваново, Петрозаводске, Самаре и других городах России. Идея создания Московского Центра гендерных исследований как подразделения Института социально-экономических проблем народонаселения АН СССР была одобрена решением Президиума АН СССР². Кафедра гендерных исследований создана в Невском институте языка и культуры ещё в 1999 году. Выходили такие издания, как журнал «Посиделки» (при МЦГИ), «Бюллетень Петербургского Центра Гендерных Проблем» (СПб., 1993), сборник статей «Женщина и социальная политика (гендерный аспект)» (М., ИСЭПН РАН, 1992).

Но автор, кажется, убеждён, что российского академического феминизма нет, ни Котовская, ни Альчук, ни Юкина не издали ни одной книги, вокруг выжженное поле и тамблер, — и продолжает пророчествовать:

«Нужно помнить, что в России феминизм – это субкультура, ядром которой являются молодые женщины с высшим гуманитарным или окологуманитарным образованием и приемлемыми навыками чтения по-английски. И при существующей тенденции и нежелании продумывать основания для собственной эффективности феминизм останется у нас такой яркой развитой субкультурой, с мощными механизмами идентичности и достаточными возможностями для «самореализации», с налаженным импортом теоретических игрушек и кейсов для дискуссии».

Интересно, почему автор определяет феминизм как субкультуру и кого к ней относит. Малочисленную группу женщин из русскоязычного сегмента ЖЖ, называющих себя «радфем» и близких по мировоззрению к американским TERF? Студенток-агендеро_к из круга Тони Лашдена? Слэшеров из профеминистских ЛГБТ(К)-пабликов? Многодетных домохозяек-феминисток? Это люди настолько разные, что объединяет их лишь идея женской субъектности, табуированной патриархатом. Одни понимают body positive как отказ от эпиляции, некоторые другие — обычно феминистки от тридцати лет и старше — выросли в провинциальных семьях, где удаление волос на теле считалось буржуйством, и уход за собой (конечно, безболезненный и в меру) стал для этих женщин формой эмпауэрмента. Одни пишут про освобождающий отказ от секса, другие до сих пор уверены в правоте Райха. Перечислять можно до бесконечности. Единая феминистская субкультура в России — это фантазм: не существует «специальной» музыки, канонического пула писательниц и поэтесс, феминистской «униформы». Итак, М.Б. воспроизводит стереотип об ульевом мышлении феминисток, имеющий весьма косвенное отношение к реальности.

Следующий стереотип — о бессилии феминистского письма. М.Б. рисует фигуру «благожелательного» (видимо, того, чьими благими пожеланиями вымощена дорога в ад) наблюдателя, который делает вид, что поверил, будто феминистские журналистки не хотят ввести цензуру, и интересуется, а чего они вообще хотели.«Привлечь внимание к проблеме». –

«Ну, привлекли, а дальше, дальше-то что? Несложно, например, теперь предсказать появление целого жанра “сексистского” письма, которое будет квазиэзоповым языком обходить бессильные феминистские порицания и получать от этого, как это и бывает с любой безнаказанной трансгрессией, стремящееся к повтору наслаждение – и вы уже точно ничего не сможете с этим поделать».

Этот фрагмент выглядит криптоантифеминистским текстом, характерным для умеренных сексистов. Нечто подобное писал Мопассан в эссе «Современная Лисистрата»:

сколько бы вы, амазонки, ни пытались взмахнуть знаменем независимости, помашете только юбками.

Автору явно не нравится, что журналистки привлекают внимание к вербальному насилию и дискриминации женщин в СМИ. Вероятно, он не знает, что если бы не Мария Арбатова — к ней можно относиться по-разному, но другой яркой публичной феминистки в девяностых не было, — некоторые девушки думали бы, что действительно сами хотели изнасилования, что домогательства на рабочем месте надо терпеть («у мужчин природа такая»), что полигамия однозначно не подходит женщинам, что выбирать мужчин за привлекательность, а не за статус «как-то нехорошо». Да, Арбатова некоторое время транслировала гомофобные предрассудки, как в рассказе «Аборт от нелюбимого», и очень странно отзывалась о других российских феминистках, но сейчас я предлагаю не заострять на этом внимание.

«Зачем смотреть передачу «Я сама»? — спрашивал меня когда-то знакомый. — Там бабские разговоры: а муж мне сказал… а я ему… Ты в Купчино жила, у вас стреляли во дворе, у нас иногородним общажникам есть нечего — я видел, в «Макдоналдс» прилично одетые студенты снова пришли объедки подбирать. Ты сама говорила, что в голодный обморок падала, что на Среднем проспекте в пивнуху братки заходят и оружием угрожают, если бармен включает не ту музыку. Какая Арбатова, какие женские права, других проблем нет?»

Вам это ничего не напоминает?

В девяностых и начале нулевых были свои сексистские письма. Говорят, их присылали в «Каменное молоко» и другие нынче не выходящие газеты. Кто-нибудь вспомнит хоть одно? Зато теперь профессор Михаил Берг, известный мизогинными пассажами, внезапно поменял точку зрения и упрекает бывших соотечественников в шовинизме, а мужчины из академических и литературных кругов всё реже рассказывают басню «короткая юбка? сама виновата». Это как-то стыдно стало делать, после этого приличные люди руку не подают. Иные не верят в изменение людей посредством просвещения, а я верю: я сама — изменившийся благодаря просвещению человек; другое дело, что меняются не все и не сразу.

Почему некоторые читатели так быстро забыли реалии девяностых и начала нулевых, а также — почему их они видят лишь нескольких скандальных блогерок, игнорируя деятельность менее эпатажных низовых активисток и/или феминистских исследовательниц, писательниц и экологинь, и, более того, сводят всю российскую феминистскую публицистику к «тёлочкогейту», хотя мы годами пишем о домашнем насилии, трудовой дискриминации, женском искусстве? Что мешает им найти в поисковике публикации той же Беллы Рапопорт о партнёрском насилии? Предлагаю обладателям избирательного зрения самим ответить на эти вопросы.

В заключение хотелось бы сказать бесконечно уважаемым мною украинским феминисткам: вы считаете, что российские эмансипантки бесятся с жиру, тратя время на мелочи? Проблема не в мелочах, а в разнице между российским и украинским менталитетом. Вы не настолько привыкли терпеть, поэтому вождь — у нас, а не у вас. Нам сначала надо уничтожить обычай молчаливого страдания. Русский менталитет в его классическом изводе — это: «Называйте нас как хотите, дорогие мужчины/чиновники/депутаты, мы выше мести власть имущим, нас зовут, а мы крепчаем, у нас женская/народная/интеллигентская гордость». Государство загоняет нас — тёлок, жидов, чурок, быдло, гомосеков, либерастов — в гетто, где мы должны сидеть тихо и «не афишировать». Если мы не отвыкнем терпеть, в России не будет майдана, а только специальные огороженные территории.

1. “Личного пространства не хватало в обеих моделях, но дискурсы были порой противоположны: на Западе — дайте нам право работать, где мы хотим. А в СССР — снимите с нас обязанность трудиться непосильно. Через несколько месяцев после того, как в конце июля 1980 года приглашённая на Всемирный конгресс женщин, проходивший в Копенгагене, Н. Малаховская в беседе с главой конгресса выдвинула требование установить для женщин ограничения подъёма тяжестей при физических работах, такого рода закон в СССР (хотя бы на бумаге) был действительно принят. Но другие её требования (улучшить обращение с женщинами в роддомах и абортариях) услышаны не были”.
http://feministki.livejournal.com/2499778.html

2  “Идея его [МЦГИ] создания была связана с тем, что за годы предыдущей работы ученые пришли к выводу, что для успешного решения большинства женских проблем совершенно недостаточно одних лишь мер государственного регулирования, тем более мер патерналистского характера, как это имело место в советский период. Вместе с демократизацией всей нашей жизни все более очевидным стал тот факт, что во всех процессах, касающихся жизни и судьбы женщин, наибольшее значение имеет позиция самих женщин и их непосредственная активность. Именно так и возникла идея открытого для широкой публики научного семинара “Женщина в политике и политика для женщин”. Семинар был открыт и доступен всем, кто хотел в нем участвовать. Весь этот научно-общественный пласт работы и послужил основой для возникновения Центра гендерных исследований, позднее зарегистрированного как Московский центр гендерных исследований (МЦГИ). Так Центр гендерных исследований, начавший свое существование как небольшая лаборатория академического научно-исследовательского института, стал равноправным субъектом независимого женского движения”.
http://www.owl.ru/win/women/aiwo/mcgi.htm