«По следам недавней дискуссии …»

19th-Amendment
В длительных саморазогревающихся дискуссиях вроде последней упускается одно – почему феминизм у нас вообще не является и пока что не может быть политичным: выражаясь кантиански, каковы условия возможности для феминистской политики? Почему рабочее движение в принципе может возникать, бороться, политизироваться и добиваться чего-то везде, где есть развивающаяся индустрия, а феминизм по-настоящему действует и может похвастаться образцовыми достижениями только на Западе – или же там, где более-менее удачно копируются некоторые западные модели? Очевидно, что дело не в «образовании и культуре»: достаточно вспомнить СССР, где «образование и культура» несомненно были, но не феминизм. И дело не в том, что в иных местах есть какая-нибудь развитая теория гендера – при всех своих достижениях весьма, как известно, двусмысленная, поскольку никогда не способная до конца расцепить «биологию» и «культуру», а значит, и стать точным оружием критики. Разумеется, у феминизма глубокие академические корни, это тоже «дискурс университета», и создание в России трех-четырех кафедр feminist studies является неотложным делом, но не университет его овозможнивает в качестве политики. Дело в том, что единственным надежным основанием для политичности феминизма является работающее право.

Мы не имеем в виду лишь то, что, например, если в России с сегодня на завтра криминализовать проституцию, то это элементарно не сработает, поскольку у нас полиция и прокуроры сами контролируют бордели. Мы хотим сказать, что единственной эпистемой, в которой конструкт «угнетаемая женщина» по-настоящему виден, обрастает плотью и становится субъектом требования, может быть только право.

Политические достижения и требования феминизма так или иначе связаны с Законом и фиксируются в законах. От теоретических работ Кондорсе и Уоллстонкрафт через деятельность English Woman’s Journal и 19 Поправку до скандинавской криминализации проституции – и дальше. (Возможно отсюда, заметим мимоходом, и происходит эта почти ветхозаветная любовь феминизма к букве.) Феминизм всегда приходит вторым: вначале в результате какого-то универсального переломного события (типа революции или просто эффективного массового движения вроде аболиционизма или борьбы против сегрегации) расширяется общее поле прав, и это расширение – начиная с Декларации прав человека – получает письменную фиксацию, а потом феминизм, атакуя со стороны естественного права, показывает, что это ложная универсальность, скрывающая исключение и угнетение женщин. И по большей части политичный феминизм, вне зависимости от конкретной тактики, обитает именно в этом зазоре между естественным и позитивным правом – иногда указывая на то, что наличное «по форме хорошее» позитивное право де-факто не распространяется на всех, и добиваясь расширения поля его применения, а иногда требуя и новых писаных законов1.
19th-amendment-thumb-AB[Оставим за скобками вопрос о том, что феминизм является одним из агентов всеобщей юридификации – стремления зарегулировать все большую часть человеческих отношений в виде позитивного права, и о том, хорошо это или плохо. И сразу же отбросим возможное возражение, что требуемая феминизмом дрессировка общественной речи и поведения может проходить не через закон, что дисциплинарные техники не совпадают с юридическим полем: если присмотреться, юридическое здесь есть всегда – хоть в виде циркуляров по министерствам образования, хоть в виде общественного обсуждения прецедентных судебных дел.]

Отечественные феминистки контейнерами импортируют последние наработки западной феминистской теории и публицистики, подчас не замечая, что вырывают их из целой системы условий и аксиом, только внутри которых они и обретают смысл. Между тем, на Западе феминистские концепты принципиально стремятся развернуться в юридическое понятие – разумеется, происходит это далеко не всегда, но потенциально любой из шеймингов и блеймингов может стать судебным прецедентом. Именно это стремление скрадывает и отчасти оправдывает бросающуюся в глаза трехсмысленность любого феминистского концепта: он существует в трех языковых ипостасях сразу, это одновременно
1) научная дескрипция (или ее попытка) феномена, то есть обобщающее описание группы фактов, вычленяемых в качестве случая угнетения;
2) обвиняющий стигмат, клеймящий людей, связываемых с этой группой фактов;
3) маркер идентичности, термин самоидентификационной речи (языковая игра “феминизм” – это правильное употребление такого термина в принятых контекстах, я правильно употребляю такой термин, значит, я – феминист(ка)).

Отметим, что по причине взаимосвязи ипостасей 2 и 3 преобладающей модальностью феминистской речи является осуждение. Но главное здесь то, что без привязки к праву ипостаси 2 и 3 делают ипостась 1 либо нефальсифицируемой – в таком диспозитиве не может быть ни одного неверного феминистского термина – либо просто неконсистентной: например, та же пресловутая «объективация» является совершенно пустым словом вне юридического контекста – без него она не выдерживает ни малейшего критического прикосновения ни психоанализа с его теорией объекта желания, ни феноменологии с ее теорией конституирования интерсубъективности. Или же левинасовской этики: то, как мыслится в теории объективации субъект, делает невозможной какую-либо открытость Другому в левинасовском смысле (см. суммирующий текст Марты Нуссбаум об объективации, особое внимание следует обратить не только на то, что 7 выделяемых ею признаков объективации подразумевают самовластного целостного «сферичного» субъекта, чья суверенность нарушается, но и на то, что 4 или 5 признаков из 7 имеют – по меньшей мере, в потенции – однозначно юридическую развертку). И уж совсем банально: те, кто читал что-то по «объективации» в оригинале, знают: в англоязычной литературе везде речь идет о «person», т.е. личности в ее юридическом аспекте, и «объективация» – это в первую очередь потеря ее «autonomy», а не немыслимое квазимагическое превращение в вещь – очень надеемся, что этимологию слова αὐτονομία приводить не надо. И вырванные из этой юридической аксиоматики (которая на Западе настолько самоочевидна, что обычно не нуждается в специальной экспликации) – феминистские термины превращаются в чисто субкультурные фетиши.

Нужно помнить, что в России феминизм – это субкультура, ядром которой являются молодые женщины с высшим гуманитарным или окологуманитарным образованием и приемлемыми навыками чтения по-английски. И при существующей тенденции и нежелании продумывать основания для собственной эффективности феминизм останется у нас такой яркой развитой субкультурой, с мощными механизмами идентичности и достаточными возможностями для «самореализации», с налаженным импортом теоретических игрушек и кейсов для дискуссии. Более того, очевидно, что благодаря моде и своим талантливым пропагандисткам она еще какое-то – возможно, немалое – время будет на подъеме, пока не дойдет до некоторого порога насыщения. При этом, как и любая субкультура, она в общем и целом останется безвредной для существующего режима, время от времени устраивая медийный шум вроде последнего – то есть шум в информационном гетто для нескольких сот тысяч «оппозиционно настроенных граждан», без выхода к массовой аудитории. Так или иначе, несложно предсказать, что, если нацификация режима продолжится, феминистки будут одними из последних, кто подвергнется репрессиям (понятно, что «Pussy Riot» репрессировали не в качестве феминисток). И лишь в самом лучшем случае, на майдане, который будет свергать какого-нибудь слабого путинского наследника, будет что-то вроде «феминистской сотни».
cat
[В этом плане крайне интересно, как лет через 10 в этой субкультуре будет происходить смена поколений – поскольку нет работающего юридического поля, значит, и не будет устойчивых институций, которые на Западе занимаются в первую очередь правовой работой, и при этом, как и любой институт, обеспечивают преемственность.]

Поэтому самым радикальным требованием феминизма в России – сразу и трансгрессивным в отношении существующего порядка, и учреждающим основание собственной эффективности – могло бы быть только требование état de droit. Только внутри правового стато (это слово по его внутренней форме не вполне корректно переводить русским «государство», представляющим собой владение государя, где уж точно нет никаких прав) феминизм может быть политическим фактором – особенно после того, как количество медийного шума достигнет порога, за которым он перестанет восприниматься. А ядром актива, без которого даже самые яркие публицистические и перформансные действия так и будут вращаться по орбите вокруг пустоты, могут стать лишь квалифицированные юристы. Тогда феминизму не придется лишь играть на конкуренции между псевдооппозиционными медиа, а пресловутый SMMщик будет 10 раз думать перед очередным твитом2.

Разумеется, вышесказанное никоим образом не означает призыва вставать под знамена «либерализма», хотя эффективный феминизм – это плоть от плоти либеральных западных режимов. Но ведь требовать права, чтобы бороться за права, или же поступать так, чтобы субкультурное действие в настоящем как бы призывало état de droit в будущем, можно под довольно широким спектром знамен – а такое требование может стать для не-правового государства смертельным. И тем не менее, увы, не может быть никакого «анархо-феминизма» или «коммуно-феминизма» в строгом смысле слова, это мертвый кентавр – или же еще не зачатое дитя, что в актуальном настоящем означает одно и то же. Вполне можно быть феминисткой и анархисткой, но на данный момент для сочетания не придумано никакой политической равнодействующей деятельности – феминистки, конечно, легко могут построить деревенскую эксклюзивную анархокоммуну, но вряд ли это будет эффективной политикой, которая всегда должна нести в себе нечто универсальное и оставлять на реальности устойчивые шрамы (в этой точке ни в коем случае нельзя путать политику с идеологией, вполне допускающей кентавров). Абстрактная «борьба с мировым патриархатом» политикой тоже не является – ну, разумеется; а политические достижения Mujeres libres – кстати, отказывавшихся называть себя феминистками – куда как скромнее, чем достижения «более мейнстримного» феминизма в англосаксонских и скандинавских странах. Поэтому единственной возможной опцией для «анархо-феминизма» будет предварительная выработка, просим прощения за оксюморон, какой-то консистентной теории анархистского позитивного права, которое бы работало по ту сторону и без государства. Впрочем, возможно, что такая теория необходима и всему анархистскому движению в целом.

 1 В процессе подготовки заметки автору ожидаемо попеняли на его европоцентризм, в качестве контрпримера приведя Турцию. Однако минимальный поиск по академической обзорной литературе обнаружил убедительное подтверждение авторской точки зрения – в Турции (до последнего времени были) наличны условия именно западного типа для политичности феминизма, а первая его волна вообще по сути совпала с кемализмом. См. напр. https://www.academia.edu/761721/Waves_of_feminism_in_Turkey_Kemalist_Islamist_and_Kurdish_womens_movements_in_an_era_of_globalization
https://amargigroupistanbul.wordpress.com/feminism-in-turkey/feminist-movements-in-turkey/

2 Отсутствие надежного основания для действия и привело к тому, что, кроме извинений от одного медиа, у последней дискуссии не было никакого конкретного результата, не измеряющегося мало что значащим количеством децибел в соцсетях. «Мы не хотим ничего запрещать» – говорила одна сторона другой, обвинявшей первую в тоталитарном желании контролировать речь. – «Ок, верю, что вы не лукавите», – тут вопрос задает благожелательный наблюдатель, – «но тогда чего вы хотели вообще?» – «Привлечь внимание к проблеме». – «Ну, привлекли, а дальше, дальше-то что? Несложно, например, теперь предсказать появление целого жанра “сексистского” письма, которое будет квазиэзоповым языком обходить бессильные феминистские порицания и получать от этого, как это и бывает с любой безнаказанной трансгрессией, стремящееся к повтору наслаждение – и вы уже точно ничего не сможете с этим поделать».

You may also like...