Тель-Авив, аэропорт Бен Гурион

Израиль начинается с безопасности. Для меня он не сделал исключения – стоило сойти с трапа в Бен Гурионе, как за меня взялись секьюрити. То ли нервы сдали, то ли я перебрал накануне, когда друзья провожали меня в дорогу, но меня всего трясло. Это мгновенно заметила служба безопасности.
С двух сторон меня окружили щетинистый охранник и его подручный – белокурый коротышка со взглядом немецкого полицейского, идущего по следам РАФ. Пока охранник проверял документы, я решил прикинуться, будто мне решительно плевать на то, что происходит в Бен Гурионе в целом и в частности – со мной. Опершись на стену, я положил руки в карманы куртки, что тут же возмутило внимательного коротышку.
– У вас что-то в карманах?! – прокричал он.
Мои дрожащие руки против моей воли взметнулись вверх. Удовлетворенный, коротышка продолжил вместе со старшим товарищем рассматривать мой паспорт.
– Может, у вас какие-то проблемы со здоровьем? – спросил один из охранников.
Я принялся невнятно плести что-то про перепады температуры и кондиционер в самолет, чем, конечно, не убедил секьюрити. У нас с Наташей, моей спутницей, забрали телефоны и рюкзаки, после чего повели в конец терминала. Там нас ждал главный по охране – самодовольный еврей в черном костюме, будто сошедший со страниц еженедельника Моссада. Далее началась по-настоящему кафкианская история.
– К кому вы едете?
– К друзьям в Хайфу.
– Как их зовут? Когда вы познакомились? Как вы познакомились? Вы сами собирали вещи? Вы точно сами собирали вещи? Никто не просил вас что-нибудь передать? Сколько вы собираетесь пробыть в Израиле? Почему вы дрожите? Присядьте. Может, вам воды? Вы вместе живете? А сколько времени вы вместе? Кем вы работаете в Москве? А есть документы, подтверждающие это? Вы собираетесь что-нибудь писать про Израиль? Хорошо, идите вон к той стойке.
Я было подумал, что на этом проверка, о которой я наслышан еще от московских товарищей, закончена, но не тут-то было. Пограничница, к которой мы подошли, оказалась еще дотошнее, чем служба безопасности. Вновь нам пришлось рассказывать, что мы едем в Хайфу к друзьям, с которыми познакомились давным-давно, рассказывать, что мы с Наташей вместе уже три года, хотя и не приходимся друг другу супругами, что мы всего на неделю и у нас есть обратные билеты. В разговор неожиданно вмешалась еще одна пограничница – русскоговорящая веселая женщина, которая не то пропиталась к нам сочувствием, не то пришла поглазеть на пару клоунов, застрявших на границе. К ней тут же присоединился полицейский.
– Сколько у вас вещей?
– Два рюкзака и сумка.
– И все, – полицейский неподдельно удивился. – Да я с собой в качалку больше беру. Вы куда едете? А как вы с ними познакомились?
Вскоре строгой пограничнице это все надоело, она вышла из своего бронированного стакана и повела нас к старшему по званию.
– Так в чем проблема?
– You look nervous, – ответила она с нескрываемым раздражением.
Очередь к начальству погранслужбы. Две еврейки в возрасте перешептываются по-русски, напротив сидит то ли эритреец, то ли суданец. Он крутит в руках темно-синий паспорт и тоже не может дождаться, когда все это закончится. Открывается белая пластиковая дверь, из нее выходят пограничник и приджанкованного вида юноша. Парень выглядит измученным, но теперь он свободен.
Где-то через час подходит моя очередь. Белая комната, белый стол с компьютером и телефоном – кабинет ничем не отличается от коморки в российском отделе ФМС.
– Зачем вы приехали в Израиль?
«В Израиль я приехал, чтобы попасть на Западный берег, поговорить с участниками палестинского сопротивления, подышать слезоточивым газом на крестьянской демонстрации, проникнуть в закрытую военную зону в Хевроне, получить немного израильского свинца, попить местного пива и обменяться с товарищами левацкими трюизмами», – подумал я.
– Да так, хочу музеи посмотреть.
– Музеи? Какие музеи?
– Ну, музеи. В Иерусалиме много музеев.
– Серьезно?
Я тогда еще сам не подозревал, какую чушь несу, поэтому с каждой минутой все больше и больше злился на непонятливого пограничника.
– Да-да-да, мне сказали, что в Иерусалиме очень много музеев… Музей Холокоста, там. Да, музей Холокоста.
Пограничник печально вздохнул, поняв, что перед ним сидит круглый идиот.
– Позовите свою девушку.

Тель-Авив – Ришон-ле-Цион

У нас взяли отпечатки пальцев и наконец-то выдали permissions. На выходе из аэропорта нас встречает Паша (имя изменено).
– Привет. Прости, что так долго.
– Ничего, я смотрел на тех, кто выходит, и пытался угадать, откуда они.
В аккуратном скверике у Бен Гуриона собралась толпа хасидов.
– У них что, место для тусовок здесь?
– Нет, просто в Америку часто летают.
Пашин отец перебрался в Израиль в девяностые, когда бежал от рейдеров. С местным законом у него серьезные проблемы – границу он пересек окольными путями, воспользовавшись услугами контрабандистов. Тихо и мирно пожить ему не удалось – его ищет миграционная служба, сам он в бегах. Старшему брату Паши тоже не особо повезло – он тоже скрывается от властей, боясь, что через него могут надавить на отца.
– Ришон здесь называют Рашон, – рассказывает Паша в поезде до ле-Циона, – потому что там много русских.
Иврит, по его словам, он выучил за два месяца, когда его перевезли из России. В школе он себя поначалу чувствовал нелегко.
– Кругом бегают обезьянки, кричат что-то на иврите, а ты ничего не понимаешь, да и воспитание у тебя другое.
Паше уже ближе к тридцати. Он успел отслужить в разведке Армии обороны Израиля – но всего лишь год.
– Я был ни туда и ни сюда, между тылом и фронтом. Я это называл мошонкой, – смеется Паша. – Быстро надоело. Нам на следующей надо выйти.
Выйдя из поезда, переходим на другой путь. Вечер четверга, вся молодежь сейчас в городе – на платформе несколько школьниц да бродящий туда-сюда молодой ортодокс в лапсердаке.
Из ЦАХАЛа Паша ушел не без проблем. За хулиганство его разместили в армейской тюрьме, в которой он просидел два месяца, после чего вернулся к мирной жизни. Теперь он готовится к экзаменам – решил осенью поступить на факультет антропологии.
«Следующая станция – «Моше Даян», – говорит репродуктор.
Но я молчу – Наташа разговорилась с нашим новым знакомым, так что я не хочу прерывать их беседу.
– Секунду. Мы что, проехали «Моше Даян»? – говорит Паша на следующей станции.
– Да. Я же говорил.
– Ты ничего не говорил.
– Да, я ничего не говорил, но я услышал, что мы подъехали к станции «Моше Даян», – парирую я.
И снова платформа. На этот раз мы совсем в какой-то глухомани: инвалид лежит на скамейке, за забором, огораживающим платформу, солдат громко выясняет отношения по телефону.
– Почему здесь нет кошек? – спрашиваю я у Паши.
– Ты что, здесь полно кошек.
Через несколько дней я узнаю, что кошек здесь ровно столько же, сколько музеев в Иерусалиме.

Бросив сумки, мы идем поужинать. По пути все думаю о таксисте, который нас подбросил от станции – на приборной доске у него лежал телефон, на экране которого было фото самого таксиста. Странно – я думал, что так делают только европейские девочки, а не прожженные еврейские бомбилы.

– Ты что-то говорил про крах рынка недвижимости? – спрашиваю я, глядя на полицейские машины, подъезжающие к клубу.
– В Израиле, если у тебя есть собственная квартира, то ты поднимаешься на уровень вверх, ты теперь из богатых.
– Так что с крахом недвижимости?
– Его не будет, но мы все на него надеемся, – говорит Паша.
К клубу подъезжает десяток полицейских машин, окрестности обыскивают кинологи.

Южный Тель-Авив

Смотрели фильм «Бобби Джи не может выплыть»? Если не смотрели, то обязательно посмотрите – это фильм о пушере, который живет с пуэрториканской проституткой в заброшенном гетто. Снимали его в Лос-Анджелесе, но с таким же успехом могли бы снять в южных районах Тель-Авива.
Желтые стены испещрены убогими граффити: «I love (нужное вставить)», «ANTIFA ACTION» и так далее. Находим Алексея (имя изменено), он живет в тесной квартирке, в которой едва умещаются два человека – он и его девушка.
Пока Алексей уходит, чтобы снять наличку с карты, говорим с его подругой о том, что нас ждет.
– Это что-то вроде аттракциона. Сначала все идут, потом приезжает армия, начинает стрелять газовыми гранатами, потом все расходятся.

Выходя из дома, обнаруживаю, что дверь подъезда заперта. Рядом с ней стоит огромный суданец с двумя бультерьерами на цепях.
– May I take your keys?
– Sure.
– Thanks.
– Peace, – отвечает он с нарочито гангстерским выговором.
Позже мне расскажут, что этот здоровяк, скорее всего, зарабатывает на жизнь торговлей наркотиками.

Мы едем в Билин, это деревня на Западном Берегу, которую пропагандисты ХАМАС красноречиво описывают как «ужасающее детище израильского узурпаторства». Там уже долгие годы по пятницам проходят демонстрации против стены, возведенной для разделения области на арабскую и еврейскую стороны. Стену возвели во время Интифады Аль-Аксы, в 2004 году Международный суд в Гааге признал сооружение незаконным.
С нами едут двое подростков – марокканец О. и русскоговорящий С. Они выглядят как европейские левые субкультурщики: футболки Antifaschistische Aktion, нашивки «Санкт-Паули» и Exploited. У С. к этому прибавлены кислотно-зеленые волосы, свалявшиеся в некое подобие дредов.
По пути мне объясняют, что говорить, если нас остановят на блокпосту.
– Говорим, что едем к знакомым в Нили, это еврейское поселение.
Мне эта идея не особенно нравится, потому что я еще помню тщательность допросов в Израиле, но ничего лучшего предложить не могу. К счастью, при въезде на Западный Берег машины с желтыми израильскими номерами, как правило, не проверяют. Арабские же автомобили сразу выдают белые номерные знаки.
Проехав ущелье, по которому проходят границы 1967 года, оказываемся на территории израильских поселений. Евреи живут здесь в небольших домах, построенных по одному проекту. В России подобные места населяют выходцы из довольно зажиточного класса, здесь же поселения занимают идейные сионисты и недавние репатрианты. Последних заманивают низкие по израильским меркам цены на землю и жилье.

Въезжаем на арабскую сторону. На окраинах деревень стоят гаражи с надписями на арабском, которые дублируются ивритом – сюда поселенцы ездят ремонтировать машины. Из репродукторов, установленных на домах, звучит азан.
Выходим из машины.
– Ты без куфии? – спрашивает О. – Давай научу.
Наташа достает из рюкзака футболку и отдает О. «Смотри. Продеваешь через голову и завязываешь рукава на затылке. Готово. Пока сними, а то жарко».
Нас встречают Игаль и Лена, анархисты из движения «Ахдут» («Единство»). Игаль в середине нулевых четыре года отслужил офицером в ЦАХАЛе, Лена сбежала в Израиль по делу Павленского. Оба ненавидят еврейское государство. Беру в руки черный флаг – иду с демонстрантами.
Хлопок – в небо поднимается граната со слезоточивым газом. Она зависает в воздухе, из нее тянет белое облако дыма. Хлопок – их все больше и больше.
– Не отходи в сторону, пока летят гранаты, – говорит Игаль. – Когда начнут падать – тогда беги.
Демонстранты протестуют против стены, которую установило израильское правительство. Год от года поселенцы отрезали у жителей Билина по клочку земли, на которой они выращивают оливки. Летом температура здесь поднимается выше сорока градусов, воду отключают, крестьяне вынуждены поливать рощи и поля водой, которую черпают из единственного колодца.
Граната падает в полуметре от меня, из нее выходит облако газа. Мне еще нормально – глаза закрывают очки, лицо укутано в футболку – но впереди демонстрацию возглавляют двое без какой-либо защиты. Это ветеран Второй Интифады – инвалид-колясочник, который каждую пятницу дышит газом, и старик Илан, герой палестинского сопротивления. Гранаты летят плавно, как мячи в американском футболе.
На горизонте три армейских броневика, они отходят, видя, что демонстранты разбегаются. Со стороны это выглядит как паршивая голливудская комедия: митингующие покричали, митингующие разбежались.
– Демонстрации здесь каждую пятницу, – рассказывает Игаль. – Уже лет десять. Сначала стреляли боевыми, потом начали приезжать волонтеры. Боевыми стрелять перестали, начали стрелять газом. Им стремно, если убьют американца.
– Американца?
– Сначала много людей убивали, – не обращает на мои слова внимания Игаль. – В последние годы меньше. Человек погибло. Одна девушка газом задохнулась. Тогда до самой стены дошли, она запуталась в колючей проволоке и задохнулась. Другому в голову граната попала.
Броневики, еще дымясь, разъезжаются. От гранат местами горит сухая трава, крестьяне поливают ее водой или просто затаптывают, чтобы огонь не разошелся. Дети тем временем собирают гильзы от гранат. Одну Игаль дает мне, даже пустая она настолько увесистая, что ей без труда можно покалечить.

К нам подходят двое крестьян и о чем-то говорят с Леной по-арабски. Один из них на минуту отходит и возвращается с пригоршней незрелых абрикосов, которыми делится с нами. На вкус абрикосы вязкие, с трудом жуются, но на местных рынках в это время года расходятся и они.
– Ты выучила арабский?
– Знаешь, – отвечает Лена, – язык очень быстро учится, когда тебе говорят: «Осторожно, к нам идут поселенцы, у них камни».

После демонстрации местный староста всех зовет в свой дом. По местным меркам он довольно состоятельный человек – у него есть стадо из сорока семи коз. Еще, говорят, был ослик, но его кто-то украл. Дом, в котором живет семья старейшины, европейцу покажется бедным – на террасе стоит пластиковая мебель, которой обставляют дешевые кафе. Кругом бегают совсем маленькие дети. Одни качаются в пластмассовом гамаке, другие что-то выискивают в строительном мусоре.
– Скажи «шукран», – говорит Лена, когда старейшина передает мне крохотную чашку с чаем.
Когда весь чай выпит, на террасу входят женщины. Они накрывают стол угощеньями – хумус, оливки, травы, лепешки. Больше мы этих женщин не увидим, они незаметно уходят обратно в дом.
К Лене подсаживается евролевак в старомодной фланелевой рубашке. Косит под Дзержинского – модный начес, ухоженная бородка. Слушаю их разговор вполуха, мое внимание больше привлекают окрестности: два контейнера для мусора, белые крестьянские дома, оглушительный солнечный свет и дрожащая линия горизонта.

После обеда надо попасть в Рамаллу, столицу Палестинской Автономии. Для этого следует дойти до станции, к которому приходит Автобус Свободы, как его здесь называют. Эта остановка также служит клубом для местных сопротивленцев. Стены небольшого каменного гаража украшают палестинские флаги и агитационные плакаты. Один из посвящен британской компании G4S.
Мне объясняют, что это британское охранное бюро, которое работает в тюрьмах на Западном Берегу. Движение бойкота Израиля обвиняет G4S в пытках и изнасилованиях палестинских заключенных. По всему миру уже начали отказываться от услуг G4S, и вот в начале этого года ее владельцы объявили об уходе с израильского рынка.
Кстати, до недавнего времени G4S работала и в России, предоставляла консалтинговые услуги. В бСССР до сих пор открыты филиалы в Прибалтике и Украине.
Инвалид, тот самый, который возглавлял демонстрацию, обращается к иностранцам. Вернее обращается не он, сам он молчит и пытается улыбнуться. За него говорит его товарищ. Он предлагает купить куфии и сувениры, сделанные местными женщинами.
Для местных подобный еженедельный заработок в десять-пятнадцать шекелей – хоть какая-то помощь. Наташе это не нравится, она полагает, что палестинцы продают свою виктимность. Может быть, но я с ней не согласен.
– Барселона? – вдруг подбегает к девушке-активистке местный подросток. – Барселона! Барселона, футбол клаб.
В Палестине все болеют за «Барсу». Видимо, из солидарности с Каталонией.
Она пытается объяснить, что не смотрит футбол, но тут с другой стороны подходит еще один парень. «Барселона из зе бест клаб». Они переходят на арабский, что-то пытаясь ей доказать. Я отвлекаюсь на чашку прекрасного кофе, которым нас угощают стражи Автобуса Свободы, а, когда снова оглядываюсь на эту сцену, вижу, что девушка чуть ли не в слезах, а парни, дав друг другу «пять», убегают из гаража. Оказалось, что эти хулиганы решили научить девушку арабскому. За время небольшого урока она трижды произнесла Шахаду.
К счастью, рядом нашелся взрослый палестинец, который ее утешил. «Слова – ничто, – говорит он. – Главное принять сердцем и головой. Сердцем и головой», – показывает он пальцем на соответствующие части тела.
Прибывает Автобус Свободы. Это что-то вроде «газели», у которой сняли сиденья для большей вместимости.

Рамалла

Столица Автономии кажется обычным ближневосточным городом, выстроенным из белых многоэтажек. Стены домов пестрят плакатами Сопротивления и призывами к началу Третьей Интифады. И это довольно необычно, учитывая, что город контролируется ФАТХ, которую многие палестинцы недолюбливают за, как они считают, лояльность к оккупантам.
Среди националистических лозунгов пестреет и левая символика, например, на одной из главных улиц торговец кукурузой украсил свой лоток портретом Чавеса. Мелькают и приметы капитализма – кофейня Stars & Bucks, стилизованная под свой глобалистский оригинал.

Иностранцам останавливаться здесь следует в хостеле с незамысловатым названием Hostel In Ramallah, который открыли какие-то польские леваки. Пока темнокожая девушка пытается оформить нам номер, расшифровывая израильские паспорта, рассматриваю своих спутников. Помимо Лены и Наташи, их двое. Одна из них – еврейская девушка Фрейда (имя, естественно, изменено), 18-летняя левачка-неофитка. Как и все начинающие активисты, она выступает за все и сразу: за феминизм, за веганизм, за пацифизм, против оккупации. В общем, международное движение «Антивсё», сам в нем когда-то состоял.
Другой же – тот самый испанец, который оказался вовсе не испанцем, а палестинским анархистом по имени Габбас (имя изменено). Шесть лет назад его похитили боевики радикального крыла ФАТХ. Габбас говорит, что это бандиты, которые держат местный рынок оружия и наркотиков, к освободительному движению Палестины они относятся весьма косвенно. Отец Габбаса – состоятельный человек и, видимо, боевики рассчитывали на выкуп. Но у них ничего не вышло, отец ответил: «Забирайте его себе, заодно можете прихватить его вещи».
– Здесь коммунистами называют всех, кто не верит в Аллаха, – говорит Габбас.
За это отец Габбаса и недолюбливает сына.

Хеврон, Старый город

Израильтяне пишут в интернете, что их правительство обеспечивает неблагодарных арабов всем, начиная светом и водой, заканчивая медициной и образованием. В ответ они пускают ракеты и нападают на поселенцев.
Мы идем по Старому городу, так в Хевроне называют район, примыкающий к поселению сионистов. Здесь заканчивается хевронский рынок – лотки с фалафелем и дешевыми футболками.
– Посмотри наверх, – говорит Фаед, знакомый Лены, работающий в правительственной газеты.
Я поднимаю голову и вижу металлическую сетку, на которой навалена гора мусора: пустые бутылки, мешки с залежавшейся едой.
– Это поселенцы бросают.
С сетки капает какая-то жижа. Габбасу в Старый город заглядывать не стоит, но он идет с нами. «Это моя родина, почему мне сюда нельзя?» – ругается он.
Здесь заканчивается палестинская территория, начинается поселение. На границе стоит башня, в ней снайпер.
– Не смотри на него.
Фаед указывает мне на гору строительного мусора, обломки известняка, из которого строят дома.
– Раньше здесь была лавка моего отца.
Подходим к последнему на палестинской стороне арабскому дому. На каменной лестнице играют дети, сосчитать их невозможно.
Хозяин – мужчина лет пятидесяти. Неделю назад на его дом напали поселенцы. Говорит, что перебирались через проволоку на крыше, в подтверждение показывает видео, которое снял. В окно его дома бросили коктейль Молотова. К счастью, бутылка не загорелась, а только пробила голову его маленькому сыну.
Поднимаемся на крышу. Внизу двое эфиопских детей играют в мяч на хорошо обустроенной баскетбольной площадке. Заметив нас, они кричат: «Мы вызовем полицию!»
Пинаю конверсом круглый камень, залетевший на крышу. Мимо дома проходит патруль ЦАХАЛа. Их еще называют муравьями, потому что забывают антенны раций убирать.

– Мы за ненасильственное сопротивление, – говорит один из лидеров аффинити-группы «Молодежь против поселений» (YAS) Сохайб Захда. – Мы идем дорогой Ганди и Мартина Лютера Кинга.
– А деньги где берете? – хамски спрашиваю я.
– Денег нигде не берем, – отвечает он. – Один раз дали тысячу евро на перелет в Берлин.
Мы в квартире для активистов – тусклый свет, плохая мебель, чай в картонных стаканчиках. Сохайб не скрывает своего имени и того, чем он занимается. Несколько лет назад он стал первым палестинцем, которого отправили в тюрьму за активность в интернете. Об этом он рассказывает не без гордости.
Центр «Молодежи против поселений» находится прямо в доме у основателя движения Иссы Амро. Некоторое время назад район, где он живет, был объявлен закрытой военной зоной. Въезд туда запрещен, но активисты пробираются к дому Иссы, минуя квартал, отведенный под еврейские поселения. Понятно, что израильским властям это не очень нравится, но сейчас мне интересно, в каких YAS отношениях с хамасовцами.
– ХАМАС? – вмешивается друг Сохайба, пришедший за компанию. – Ничего не имею против ХАМАС.

Небольшое пояснение. Палестинцы рассказали, почему ХАМАС пользуется поддержкой народа и получает регулярные пополнения бойцов. Если верить их словам, на палестинских территориях, которые находятся под властью ХАМАС, невозможно даже ребенка в детский сад пристроить, если не состоишь в исламском движении. Еще один триггер – в Палестине сложно дожить до тридцати лет, не погибнув и не попав в израильскую тюрьму по административному аресту (который длится полгода без официальных обвинений). Так что лучше стать шахидом, но зато родных в случае твоей смерти обеспечат всем необходимым, с этим у ХАМАС железно. Стоит ли говорить, что люди боятся исламистов, но очень от них зависят? Наверное, не стоит.

– ХАМАС? Ничего не имею против ХАМАС.
– Но вы же за ненасильственное сопротивление.
– Каждый народ имеет право на армию, – горячится он. – Наша армия – ХАМАС. Каждый народ имеет право на восстание, это написано во Всеобщей декларации.
Лена пытается сбавить градус и перейти на общие темы.
– Как ты думаешь, что значит «палестинец»?
– Палестинец – это араб, родившийся в Палестине после Накба. Еврей – это тот, кто исповедует иудаизм. А Израиль – это племя такое.
Она решила поговорить про Сирию. «Путин молодец, он террористов убивает. Палестине бы такого Путина, Палестине нужен командующий», – говорят наперебой Сохайб и его товарищ.
– Ненасилие, значит, – говорю я.
– Ненасилие.
– А ХАМАС?
– ХАМАС не террористическая организация. Россия не признает ХАМАС террористической организацией. В Газе прошли выборы, народ выбрал ХАМАС, Россия это признает.
– Когда Чечня провозгласила независимость, Россия забросала ее бомбами, – отвечаю я. – Избранного президента Дудаева убили ракетой.
– Не мешай одно с другим.
За неделю до моего приезда в Хеврон поселенцы праздновали Пурим. В эти дни двое палестинцев напали на блокпост, расположенный на закрытой для арабов улице Мучеников, Shuhada Street. По ним открыли огонь на поражение, один погиб сразу же, другой получил тяжелое ранение. Приехала скорая, санитары начали суетиться, помогая солдату, получившему ножевое. В это время один из цахаловцев не спеша подошел к раненому палестинцу, спокойно передернул затвор и выстрелил парню в голову. Для ЦАХАЛ это не обернулось бы никакими проблемами, если бы на YouTube не попала запись преступления. Сейчас солдат находится под открытым арестом на военной базе, но опасаться ему нечего. Судят его всего лишь за непредумышленное убийство.

Лена обратила внимание на то, что видео было снято активистом YAS, однако распространила его «Бецелем», израильское движение с неоднозначной репутацией. Радикальные левые относятся к нему настороженно из-за того, что «Бецелем» финансово и идеологически зависит от Евросоюза и других государственных институций.
– Нет, мы не поддерживаем с ними никаких контактов, – уверенно отвечает Сохайб. – Они просто взяли наше видео и наложили на него свою ватермарку.
– Откуда же вы получаете финансирование.
– Ниоткуда. Нас никто не финансирует. Один раз я только получил тысячу евро, чтобы слетать в Германию.
Сохайб и его друг – настоящие партизаны, из них ничего не вытянешь. В какой-то момент мне в голову закрадывается мысль: «А что если Сохайб пришел вместе с хамасовцем». В Палестине паранойя развивается очень быстро – никто не знает, кто состоит в ХАМАС, а кто нет.
– А ты религиозный человек? – обращаюсь я к товарищу Сохайба, который на минуту показался мне подозрительным.
– Мне плевать на религию, главное – демократия.

Рамалла

Небольшое кафе в Рамалле. Заказываем кофе, ждем довольно необычного человека. Он очень набожный, исповедует суфизм, придерживается анархистских взглядов и не скрывает от друзей свою гомосексуальность. Как и Габбас, он учился в университете Бирзейт, политическом центре палестинской молодежи.
У него густые черные волосы, на носу блестят очки, манеры и речь выдают в нем человека мягкого. Дадим ему имя Вадиг.
– Не надо думать, что меня здесь как-то притесняют. Рамалла – светский город, это не Хеврон. Про это даже фильм есть.
Он имеет в виду роуд-муви «Мондиаль 2010». В нем по сюжету двое молодых любовников едут отдохнуть в Рамаллу, а заодно разочароваться в этом городе и жизни вообще.
– Но все равно особой активности ЛГБТ здесь нет, люди терпимые, но не все нас поймут. Основную работу мы ведем в Хайфе. Там у нас андеграунд. Недавно, например, провели фестиваль ЛГБТ-кино.
Спрашиваем, чем он занимается как анархист. (К слову, я был очень удивлен, когда узнал, что ни Габбас, ни Вадиг не читали Хакима Бея).
– Хаким Бей? В первый раз слышу. Что до работы, то могу сказать, что сейчас мы ориентируемся на молодых. Работаем с детьми, рассказываем им о наших детях.
– Дети это хорошо. Но большинство палестинцев крестьяне. С ними не работает.
Вадиг качает головой. Крестьяне слишком укорены в традициях, чтобы попытаться донести до них радикальные идеи.
Габбас неожиданно встает и машет кому-то рукой. Он увидел знакомого, которого тут же приглашает к столу. Это Валид, тоже студент Бирзейта, активист Народного фронта освобождения Палестины.
– Мы не террористы, мы за отказ от вооруженной борьбы, – заводит он песню, которую я уже где-то слышал.
Вообще, НФОП считается одним из самых прогрессивных и перспективных движений. Раз уж с нами гей-суфий-анархист, спрашиваем про ЛГБТ.
– Да, мы хорошо к этому относимся, у нас даже есть феминистское крыло. Но с ЛГБТ все гораздо сложнее. Индивид может быть открытым гомосексуалом и бороться за свои права, но мы не будем делать это от лица всего движения.
– Почему?
– Потому что среди нас есть верующие мусульмане, с ними тоже надо считаться. Наша главная задача – борьба с оккупацией, причем единым фронтом.
– Единым фронтом с ХАМАС?
– В том числе и с ХАМАС, и с ФАТХ.
– Но ХАМАС националисты, а вы радикальные социалисты.
– Ну и что? У нас тоже много националистов, но мы, опять же, не выдвигаем националистических лозунгов. Тут то же самое – индивид может быть националистом и состоять в наших рядах, но мы не будем официально объявлять себя националистами. Но главное – объединить всех палестинцев. Борьба за социальные права возможна только после победы над оккупацией.
«Базис – надстройка», – пишу я на листке и показываю Лене. Она тихонько смеется, но это замечают все за столом. Некрасиво вышло.
– Так, вот, сначала борьба с оккупацией, а потом гражданские и социальные права. Мы для этого работаем со студенческими группами в Бирзейте. Но, к сожалению, теряем позиции, ХАМАС набирает популярность.
– ХАМАС просто богатые, – вставляет Вадиг.
– Да никакие они не богатые, – неожиданно резко и раздосадовано говорит Габбас. – Они просто активнее других.
Они переходят на арабский, чуть ли не ругаются, но быстро приходят к согласию и смеются. Я обнаруживаю, что речь вдруг зашла о Сирии.
– Асад – хороший правитель, – говорит Валид. – НФОП его поддерживает. И Путин молодец, без России гражданскую войну не остановить.
Вадигу слова товарища нравятся, он согласно кивает головой.
– А ты знаешь, что Путин назвал операцию в Сирии лучшими учениями, которые только можно представить? – спрашиваю я.
– Быть такого не может.
Валид думает, что я его разыгрываю.
– Я сейчас найду.
Через несколько минут показываю ему заметку на сайте BBC. «Лучшие учения, чем операция в Сирии, сложно себе представить. Мы можем достаточно долго там тренироваться без ущерба для бюджета».
Ребят эта фраза явно ошарашила. «Snake poison, scorpion poison», – ответил Валид, придя в себя.
– Но зато есть Берни Сандерс, – неожиданно говорит он. – Он мне нравится.
Вадиг согласен и с этим.
– Да, социал-демократия, нам нужна социал-демократия, – подытоживает нфоповец.

Хайфа. Заключение

Фарук (имя изменено) встречает нас в темном переулке Хайфы. Мы входим в пыльный ангар, служащий не то гаражом, не то складом. У Фарука спокойное круглое лицо, волосы коротко стрижены, на щеках небольшая щетина. Он говорит тихим, но ясным, вкрадчивым голосом. Раскладывает на столике скромное угощение – лимонад и орехи. Фарука восемь раз арестовывали сотрудники Шабак, израильской ФСБ. Себя он называет сторонником Исламского государства.

У Фарука, как говорят, три высших образования, но он не может получить приличную должность в Израиле и вынужден работать в студенческой столовой. Но по-английски он не говорит, Игаль переводит его слова с иврита. На меня он производит впечатление гипнотическое – поначалу я даже не слышу, о чем он говорит. Тихий голос радикального исламиста и внешность скромного работяги никак не вяжутся в моей голове с тем, что порой увидишь из репортажей с Ближнего Востока.
Наш разговор перескакивает с темы на тему.
– Что ты думаешь о «Боко харам»? Они присягнули ИГ, но, как мне кажется, они довольно-таки далеки от Писания.
– Мусульманам не важно, какой национальности единоверец, – не понял моего вопроса Фарук. – В Африке много наших братьев, мы интернационалисты.
– Интернационалисты? А что если говорить не о национальности, а о людях Книги, христианах и иудеях? Боевики Исламского государства не особенно носятся с ними, когда захватывают земли в Сирии.
– Это не совсем так, – говорит Фарук. – В новостях говорят, что ИГ кого-то сразу казнит, устраивает этнические чистки, но это не так. Когда приходит ИГ, людям Книги, которые там живут, предлагают несколько вариантов. Либо они могут платить дань, как сказано в Коране, и дальше себе здесь жить. Либо они могут стать воинами Исламского государства. На раздумья дается сорок восемь часов. Когда сорок восемь часов истекут, они могут либо остаться, либо покинуть территорию ИГ, и никто им не помешает.
– А что насчет курдов?
– Курдам, когда пришло ИГ, дали целую неделю на то, чтобы вернуться в Ислам. Они отказались. Тогда и началась резня.
Фарук говорит, что люди Книги – еретики. Христианам еще «открыта дорога исламизироваться», а вот евреям не повезет.
– Хорошо. Но ты же палестинец. Почему ИГ, а не ХАМАС?
– ХАМАС не мусульмане, – отвечает Фарук. – У них слишком много демократии.
– Но ведь Исламское государство дискредитировало себя терактами и насилием против мирных жителей. В России большинство мусульман считают, что ИГ порочит их веру, заставляет думать, что мусульмане террористы.
На это у Фарука есть ответ.
– Когда ХАМАС взрывали автобусы – мусульмане молчали, никто их не дискредитировал. А теперь вот Исламское государство – и мусульмане вдруг говорят, что оно их дискредитирует.
Я отпиваю из бутылки, делаю вид, что занят разгрызанием фисташки. Подумав, спрашиваю:
– Знаешь историю про австралийского парня, который уехал в Сирию? Его в школе травили, потом он почитал в интернете, что американцы бомбят Ближний Восток, а потом с ним связался вербовщик Джабхат ан-Нусра. Через два месяца он подорвался поясом шахида.
– Исламское государство никого не отправляет на смерть, они сами выбирают этот путь, – отвечает Фарук.
– Серьезно?
– Да. Я могу прислать тебе видео, на котором шестнадцатилетний мальчик просит у отца разрешения стать шахидом.
Не зная, о чем еще расспросить, перехожу на тему Дабика.
– Ты ведь знаешь о пророчестве Дабика, – говорю я. – В западной прессе об этом мало говорят, но я слышал, что в ИГ действительно ждут битвы при Дабике.
Фарук неожиданно переходит на миссионерский тон.
– Да. Когда наступит битва при Дабике между правоверными мусульманами и крестоносцами, тогда начнется итог всего. Будет великая война между евреями и мусульманами, и кто не примет Ислам – будет уничтожен. Аль-Акса будет столицей Исламского государства. Мессия спустится с неба под Дамаском и войдет в Иерусалим. Так исчезнет еврейство.
Я прошу Игаля, чтобы он поблагодарил Фарука за гостеприимство и сказал, что нам пора идти.

Левацкая улица. Всюду анархистские и коммунистические флаги.
– Смотри, – говорит Игаль. – Видишь этот черно-красный флаг? Рядом флаг Израиля. Это все равно, как если бы в Берлине анархистский флаг висел рядом с флагом Третьего рейха. Но это не анархистский флаг, это флаг израильских артиллерийских войск.

Садимся за столик в кафе.
– Что будете? – спрашиваю я.
– Хочу палестинского пива, – говорит Лена.
– Нет палестинского пива, – отвечает Игаль. – «Болдстар» купила завод в Рамалле.
Играет довольно приятная, но банальная музыка. В кафе полумрак. Официант приносит чай.
– А заводы «Болдстар» купила «Кока-Кола».