Выставку Юрия Лейдермана “Песня Товарищ” можно будет увидеть до 20-го декабря в киевской галерее “Vozdvizhenka Arts House”

Начало 70-х. Я иду вдоль нашей пятиэтажки на одесских Черемушках. Из соседских окон слышу песню “Товарищ” и застываю в восторге. В ней будто сфокусировано все самое светлое, храброе, великодушное, что отражается у меня в сердце. “… И северный ветер ударил в прибой, в сухой подорожник, в траву зверобой…”. Даже если сообразить, что трава зверобой не может расти там, где северный ветер бьет в прибой. Нечто подобное, восхищение какой-то человеческой всеобщностью вкупе с очень личным, я испытал много лет спустя, когда узнал о существовании современного искусства − Джексона Поллока, Марка Ротко, Марселя Дюшана.

Однако, что это значит, когда мы утверждаем, что “все самое лучшее, самое светлое” отражается для нас там-то и там-то? Вот, скажем, известный российский писатель, национал-большевик Захар Прилепин говорит, что Россия, Советский Союз, социализм обнаруживаются для него во всем самом светлом и возвышенном − в романах Стругацких, улыбке Гагарина, в чем-то там еще. Возможно, опять-таки в песне “Товарищ”. Я тоже восхищаюсь романами Стругацких (скорее, Жюля Верна) и покорением космоса. Однако понятно, что мое “самое светлое” радикально противостоит прилепинскому. Просто человеческая, очень человеческая способность навешивать ярлыки “самого светлого” и “настоящего” на все что угодно.

И это сродни живописи Джексона Поллока, дриппинг которого духовно соединяет противоположные вещи. Скажем, “мятежный американский порыв” и “традиционную шаманскую пластику”. Или вообще, всю уже написанную и еще не написанную живопись мира, все его − мира − танцы, корабли и далекие планеты. Соединяются они однако лишь в том смысле, что покрывают друга друга взаимной корой, аннигилируются в своеволии страсти самого Поллока. Подобно тому, как кто-то сказал о Дженис Джоплин − она, дескать, поет так страстно, что удушает саму песню. И, пожалуй, нам нужно принять как данность (и как счастье), что у нас, людей, нет и не может быть выхода из этого горячечного, воинствующего состояния, в котором все вечно обменивается на все, и на ничто. Выходом может стать только предательство всего сразу.

Не совсем понятно что, собственно, происходит в песне “Товарищ”. Там “старую дружбу ломают как хлеб” или, напротив, “несут ее дальше по волнам”? А может, несут и хранят так сильно, так братски, что это равнозначно ее разлому, разрыву? Как можно поделить дружбу “тебе половину и мне половину”, что такое “половина дружбы”? Не лучше ли отбросить ее всю? Вполне актуальные вопросы для нас − у которых тоже был “старший товарищ”.

Так или иначе, во имя всего “самого светлого и настоящего” мы бесконечно обречены перечеркивать событие им же самим. Перечеркивать историю, чтобы она оставалась Историей, а не превращалась в предательство или товар. Как я, скажем, перечеркиваю Илью Кабакова, чтобы он оставался для меня великим художником, а не конформистом и путинским лауреатом. Перечеркиваю “Коллективные Действия”, “Медгерменевтику”, Московский Концептуализм, чтобы они оставались новаторским искусством, а не архивным экспортным лейблом, наподобие русского балета. Перечеркиваю часть собственной биографии, чтобы она оставалась личным событием, а не послужным списком.

Хотя тяжело удержаться в пространстве чистой страсти, его негарантированности. Вот и у Джексона Поллока, в его последних работах, среди брызг дриппинга опять стали появляться какие-то тотемные рожи. Так и у меня на втором мониторе сквозь черно-белый агональный шум пробивается робкий вопрошающий голосок: Ну что же делать? К чему прислониться? Где корни? Бабушка! О, бабушка! Где же ты, моя бабушка? О, идентичность! Эта вечно маленькая, глупая идентичность.