Друзья воображаемого народа

Иван Овсянников, РСД
Есть один пункт, в котором наблюдается поразительное согласие между либералами, путинистами и «народнической» частью российских левых. Это представление о том, что большинство населения России является носителем левых ценностей, в противоположность узкому слою среднего класса и интеллигенции мегаполисов.
fosters_home_for_imaginary_friends_wallpaper-800x600
На противопоставлении «креативного класса» и «условного Уралвагонзавода», «ватников» и «хипстеров» строится упрощенное представление об общественных процессах, характерное как для официозной, так и оппозиционной пропаганды. Вокруг него вращается обсуждение таких сложных сюжетов, как Болотная, Майдан и Антимайдан. Разные идеологические лагеря различаются лишь направленностью своих симпатий и антипатий.

Если оставить в стороне левонационалистических деятелей вроде Кургиняна и Лимонова, то наиболее заметным представителем «народнического» тренда в левом движении является Борис Кагарлицкий, весь пафос публицистики которого сводится к превознесению молчаливого большинства (трудового народа), органически враждебного паразитической мелкой буржуазии, якобы, составляющей ядро протестов в России 2011-2012 и Украине 2013-2014 годов.

Украина в зеркале российского «народничества»
В редакционной статье на сайте rabkor.ru «Антимайдан и будущее протеста» Кагарлицкий или его alter ego (к сожалению, материал не подписан) характеризует украинские события: «Ничто так не говорит о классовом характере развернувшегося на Украине противостояния, как две толпы, собравшиеся 7 апреля в Харькове. На одном конце площади, под государственными желто-голубыми флагами стоял хорошо одетый, ухоженный и благополучный средний класс, интеллигенция, студенты. Напротив них с красными знаменами, триколорами и георгиевскими ленточками собрались бедно и плохо одетые люди — рабочие, молодежь городских окраин». По мнению автора, это есть не что иное, как предвосхищение будущего России, где лишь «ненавистный либеральным интеллектуалам госаппарат как раз и защищает их от прямого столкновения с теми самыми массами, которых они обзывают «быдлом».

Тот факт, что маститый социолог вынужден прибегать к таким демагогическим приемам, как оценка классового состава протестующих «по одежке» (интересно, много ли времени он провел с лупой, рассматривая фото из Донецка?) свидетельствует о спекулятивном характере его схемы. Говоря о социальном облике Майдана, большинство аналитиков отмечает разительные перемены, происходившие по мере радикализации протестов. «На том евромайдане, который существовал до 30 ноября – 1 декабря, – отмечал политолог Василий Стоякин, – преобладали киевляне, и во многом «лицо» Майдана было «молодежно-интеллигентским», немного разбавленным политическим активом: присутствовало много студентов, людей с высшим образованием, людей творческих профессий… После 30 ноября, когда начались столкновения… приехало довольно много людей рабочих специальностей без высшего образования, прибывших в значительной части из западных регионов».

По мнению директора Института глобальных стратегий Вадима Карасева, высказанному в конце января, «костяк евромайдана составляют мужчины 35–45 лет, «молодые и злые», часто безработные… Называть Майдан протестом низов, равно как и протестом среднего класса, на мой взгляд, некорректно: это Майдан всех недовольных, кто имеет возможность доехать до Киева». Согласно проведенному в середине декабря исследованию фонда «Демократические инициативы им. Илька Кучерива», каждый пятый активист Майдана был жителем Львова, около трети прибыли из центральных регионов Украины, каждый десятый – из Киевской области и около 20% были выходцами с юго-востока.

Среди погибших на майдане участников протестов 61 человек (две трети!) составили активисты из сел и небольших городов Центральной и Западной Украины. Как отмечали политолог Ринат Патеев и замредактора журнала «Эксперт-Юг» Николай Проценко, «Мы видим среди жертв большое количество сельских жителей, в том числе молодых субпролетариев… С другой стороны, довольно полно представлен список профессий интеллигенции: программист, журналист, художник, несколько учителей и преподавателей вузов, несколько театральных деятелей, а также немало студентов». Под субпролетариями авторы статьи понимают, прежде всего, сезонных рабочих, «промышляющих заработками за рубежом». Не правда ли, все это довольно далеко от портрета «хорошо одетого, ухоженного и благополучного среднего класса», нарисованного автором с Рабкора? Скорее уж, стоит говорить о классической для революционных эпох картине перерастания мирного студенческо-интеллигентского протеста в восстание наиболее обездоленных представителей рабочего класса (которым почему-то не помешали сражаться ни либералы, ни хипстеры).

В качестве доказательства классового характера Антимайдана автор не приводит иных доводов, кроме указания на «краткий текст декларации Донецкой республики», в котором «прозвучали слова о коллективной собственности, равноправии и общественном интересе». Однако рост антиправительственных и антиолигархических настроений отмечают и многие наблюдатели на Майдане. Журналист и левый активист Игорь Дмитриев цитирует манифест активистов самообороны Майдана: «Новая власть Украины, вошедшая в кабинеты власти на плечах Майдана, делает вид, что его не существует. Мы боролись не за посадочные места для Тимошенко, Коломойского, Парубия, Авакова и прочих. Мы боролись за то, чтобы хозяевами страны были все граждане страны. Каждый из нас, а не несколько десятков «представителей». Майдан не считает, что достиг цели, ради которой погибли наши братья».

Майдан и Антимайдан, имеющие сходный социальный состав, действующие одинаковыми методами и страдающие однородными националистическими болезнями, выглядят как братья-близнецы, разделенные и обращенные друг против друга враждующими кланами элиты и обслуживающими их интеллектуалами. Нет абсолютно никаких причин насиловать факты, натягивая их на предвзятую схему, нарисованную по итогам совершенно иных событий, произошедших в другой стране.

Является ли российское общество левым?
Но вернемся в Россию и посмотрим, работает ли «народническая» схема здесь. Можем ли мы говорить о «левом большинстве», сознательно игнорирующем протесты мелкой буржуазии, охраняемой властями от гнева народного?

Вера в это распространена среди известной части левых, однако никаких фактов, подтверждающих это мнение, попросту не существует. Бедный Кагарлицкий постоянно вынужден апеллировать к отсутствию. Например, комментируя результаты выборов московского мэра, Борис Юльевич заявлял о «победе партии бойкота», которая по умолчанию считается доказательством левизны электората. По этой логике отсутствие, к примеру, массовых протестов против платной медицины должно свидетельствовать о торжестве неолиберальных идей в широких массах трудящихся.

Да, в сегодняшней России не так часто валят памятники Ленину, а кремлевский официоз охотно заимствует мотивы советской мифологии. КПРФ остается крупнейшей оппозиционной партией (вот только левой ли?), а СССР воспринимается многими как эталон государственной и экономической мощи. Но является ли все это показателем левизны в том смысле, в котором ее должен понимать автор, считающий себя марксистом?

Чтобы приблизиться к ответу на этот вопрос, нужно поставить другие, например – о распространенности практик самоорганизации и коллективных действий в трудовой сфере. Статистика трудовых конфликтов, регулярно публикуемая Центром социально-трудовых прав, совсем не впечатляет. Еще меньше впечатляет статистика забастовок. Численность и устойчивость независимых от работодателей профсоюзных организаций ничтожно мала, причем редчайшие примеры успешного развития профсоюзов чаще встречаются на предприятиях транснациональных концернов, производственные отношения в которых приближены к западным стандартам. Активисты таких профсоюзов, как МПРА (отрицающих патерналистскую идеологию традиционных профобъединений) вынуждены обращаться не к почвенному коллективизму или пережиткам советской ментальности, а к переводным пособиям по органайзингу и опыту зарубежных коллег.

Вышесказанное относится и ко всем прочим формам добровольных объединений, которыми охвачено мизерное число россиян. Если народники конца 19 века могли апеллировать к крестьянской общине, широко распространенным в народе артелям и землячествам, то «народники» начала 21 века пытаются объявить носителем левых ценностей общество, не объединенное ничем, кроме государственной власти и нуклеарной семьи!

Стандартным объяснением провала болотных протестов обычно служит аргумент об отсутствии в них «социальных требований», под которыми понимаются лозунги, связанные с поддержкой малоимущих, доступностью общественных услуг, снижением цен и тарифов ЖКХ, повышением пенсий и зарплат. Но такие требования являются частью джентльменского набора практически всех российских партий и политиков, начиная с «Единой России» и заканчивая Прохоровым и Навальным. Звучали они и на Болотной. Однако странным образом социальная риторика, успешно используемая властями и партиями системной оппозиции, в устах радикальных левых не производит ровным счетом никакого действия на массы. Мы все время сталкиваемся с парадоксальной картиной: соцопросы демонстрируют перманентную озабоченность населения бедностью, экономическим неравенством, безработицей, дороговизной и т.п., однако не происходит ни значимых протестов, ни роста влияния левых сил и профсоюзов. По-видимому, объяснение этого феномена состоит в том, что значительная часть населения связывает свои надежды не со стратегиями солидарности и коллективных действий, а с поддержкой сильной, отеческой, государственной власти. Именно с проявлениями лояльности Кремль увязывает выполнение «социальных обязательств», что и является сутью политики стабильности.

Левые в правом социуме
Наконец, должны ли мы считать ностальгические воспоминания обывателей об СССР времен застоя проявлением «левизны», а неприятие западного образа жизни и равнодушие к демократическим свободам – показателем антибуржуазности? Согласно извращенной логике «народников», объявляющих внеклассовыми, а, следовательно, и не стоящими внимания, большинство демократических требований, так оно и есть. Вместо того чтобы принять как очевидность то, что пролетариям нужно больше и более радикальной демократии, чем среднему классу; что протест студенческо-интеллигентский способен проложить путь восстанию социальных низов, теоретики вроде Кагарлицкого пытаются раскрасить в красное обыкновенный консерватизм.

Молчаливо или открыто постулируется, что рабочие могут каким-то образом обрести классовое сознание в условиях реакционного режима, не порывая с патерналистской идеологией этого режима и не поддерживая борьбу за те элементарные политические права, которые трудящиеся Запада завоевали ценой длительной и кровавой борьбы.

Пора признать, что мы живем в обществе, гораздо более правом, чем любая из стран Западной Европы и даже США. То, что европейские и американские праворадикалы видят лишь в самых дерзких фантазиях, реализовано в постсоветской России в невиданно короткие сроки и с необычайной полнотой. Советское наследие (вернее, реакционные аспекты советской социальной модели) оказалось не противоядием от буржуазности, а чрезвычайно благоприятной питательной средой для развития странного капиталистического социума, одновременно атомизированного и антииндивидуалистического, циничного и манипулируемого, традиционалистского и лишенного настоящих корней. И мы, левые, должны научиться быть революционерами такого общества, а не его вольными или невольными апологетами.

You may also like...