Штефан Григат

1.

«Сталинизм» долгое время был лозунгом Холодной войны буржуазных идеологов против авторитарного социализма, который придавал антикоммунизму моральный аспект. В пост-нацистских обществах Австрии и Германии ненависть к сталинизму была и формой анти-антифашизма. В лице Сталина ненавидели не его предательство революции, но его роль в Великой Отечественной войне, т.е. его вклад в победу над национал-социализмом.

Чтобы не говорить о более 20 миллионах убитых немцами и австрийцами советских граждан, говорили о тоталитарной системе сталинизма, который, якобы, состоял в тесном родстве в НС со своими трудовыми лагерями, которые хотя и замечательно соответствовали представлениям традиционных левых о фашизме, не имели ничего общего с иррационализмом национал-социалистической машинерии уничтожения. «Сталинизм» – этот термин позволял болтать о тоталитаризме, не испытывая нужды говорить о тотальности капитала.

Но кто говорит о тоталитаризме, должен говорить и о тотальности товарного общества, в которое был встроен и «реальный социализм» как государственный капитализм, с одной, и как составная часть товаропроизводящего мирового сообщества, с другой стороны. Буржуазная теория тоталитаризма, за горизонт которой и Джордж Оруэлл лишь изредка выглядывал со своими представлениями о «демократическом социализме», должна была, согласно замечанию Юргена Эльзессера (1) из тех времён, когда он ещё не стал запевалой для ненавистников Израиля и США в движении за мир и против глобализации, быть поставлена с головы на ноги.

Социалистические и коммунистические устремления тяготеют именно тогда к тотальной власти, когда они присваивают такие буржуазные формы обобществления как государство, нация и стоимость, т.е. когда считается, что эти формы обобществления можно использовать для собственных эмансипативных целей, как это выражалось в болтовне о «социалистическом товарном производстве» и «планомерном использовании закона стоимости».

Как Эльзессер верно подметил 10 лет назад, буржуазное общество не склоняется к тоталитаризму, когда оно вбирает в себя коммунистические элементы, но социалистическо-коммунистическое общество склоняется к тоталитаризму, когда оно вбирает в себя элементы буржуазные. С адаптацией имманентного для накопления капитала идеала производительности социализм присвоил себе и представление о созидательном, с одной, и о силах это созидание разрушающих, с другой стороны — и тем самым, практически подписался на антисемитизм. Но этот антисемитизм следует не из коммунистической критики в задумке Маркса, но как раз из игнорирования этой критики. Левые склонны к антисемитизму и реагируют с ненавистью, недоверием или безразличием на Израиль не потому что они слишком радикальны, а потому что они недостаточно радикальны.

2.

В критике сталинизма в фильме «Скотный двор», который был снят в пятидесятые годы, в то же время, когда в Москве происходили процессы по «делу врачей», в которых обвинялись шесть евреев и ещё трое человек как «агенты сионизма», антисемитизму не уделяется никакого внимания.

«Скотный двор» Джона Халаса и Джои Бэтчелор в своей критики сталинизма игнорирует не только роль, отводившуюся антисемитизму в обществах «реального социализма». В обширных пассажах фильм остаётся верен мышлению, которое никогда и ни за что не послужит освобождению. Критикуется не просто власть, а власть декадентской, купающейся в роскоши, пьянствующей элиты от имени честно трудящегося, упражняющегося в воздержании народа.

Подспудно критика направляется и против самой роскоши, которая должна бы быть настоящей целью серьёзных коммунистических намерений. Как и в сегодняшнем движении «социальных завистников» критикуется не то, что не все одинаково могут пользоваться роскошью, а то, что не у всех дела одинаково плохи. А с такой аргументацией, протаскивающей сталинистское обожествление созидательного труда в критику сталинизма, неудивительно, что антисемитский стереотип, по крайней мере в ненавязчивой форме, присутствует и в «Скотном дворе».

Стоит подумать только о фигуре Бемпеля, зацикленного на деньгах, не заботящегося об обществе торговца, которого с уверенностью лунатика снабдили физиономией, зарезервированной антисемитами для евреев.

3.

Сталинизм превратил стремление к освобождению от государства и капитала в странное представление. Но это не повод отказываться от критики. Да и фильм «Скотный двор» заканчивается вполне оптимистически, хотя и остаётся открытым вопрос: нацелен ли бунт угнетаемых против воплощённой в образе свиньи Наполеона сталинистской власти в конце фильма на действительную эмансипацию или на либеральную, социально-государственную демократию? Ответ каждый может выбрать для себя, что, вероятно, поспособствовало успеху фильма.

Действовавшие на заднем фоне продюсеры ни в коем случае не задавались вопросом защиты радикальной критики государства и капитала от сталинизма, а были заняты лишь созданием пропагандистского инструмента в Холодной войне против Советского Союза, которая в 50-е годы была и борьбой против леволиберальных интеллектуалов в США.

После смерти Джорджа Оруэлла ЦРУ получило у вдовы права на фильм по мотивам «Скотного двора». И Соня Оруэлл передала права американской службе безопасности при условии, что она сможет встретиться с Кларком Гэбриелом. ЦРУ задействовало опытного как в пропагандистских, так и в художественных фильмах продюсера Луи де Рочмона, а тот нанял, не в последнюю очередь из недоверия к американским режиссёрам, угодившим под наблюдение пожирателя коммунистов МакКарти, британцев Джона Халаса и Джои Бэчелор.

До сегодняшнего дня не совсем ясно, ответственны за отклоняющийся от книги оптимистический конец фильма Халас и Бэтчелор или же влияние ЦРУ. Примечательно же, и как раз в духе ЦРУ, в любом случае, то, что в конце фильма люди, представляющие капиталистическую систему, больше не появляются.

Оруэлл заканчивает критикой сталинистских свиней, которых едва можно отличить от капиталистических людей. Это отсутствие различий в фильме тематизируется лишь в короткой сцене, и восстание направляется лишь против сталинизма. Это было удобно для правительства США, и оно распространило фильм по всему миру при помощи United States Information Agency.

4.

Понятие сталинизма служит сегодня троцкистам, ленинистам и родственным им социал-демократам для отмежевания. Ленин и Троцкий, с одной, и Сталин, с другой стороны, якобы, были чем-то совершенно различным. И, разумеется, эти различия существуют как раз и в том, что касается антисемитизма. Теория Ленина, в особенности его теория империализма, хотя и выказывает структурное сходство с антисемитской картиной мира, но — и именно это следует сегодня подчеркнуть — никакого сходства по содержанию.

Сталин же, напротив, не только пользовался антисемитизмом как политическим инструментом власти в своих кампаниях против космополитизма и сионизма, но был настолько падок на антисемитское безумие, что, вероятно, незадолго до своей смерти планировал депортацию всех советских евреев в Сибирь. Но при всех очевидных различиях — для критики авторитарной власти Оруэллу, беспрерывно идеализировавшему в своей книге Российскую революцию до 1924-го года, опыт Испанской гражданской войны и сталинского Советского Союза был не нужен.

Указание на большевистское подавление Кронштадтского восстания как на один из многочисленных примеров террора против левой оппозиции было бы вполне достаточным. Как известно, в 1921-м недалеко от революционного центра в Петрограде рабочие и солдаты начали сколь угодно противоречивое, но в своих целях однозначно освободительное восстание против большевистской власти. Они требовали свободы слова и прессы для «анархистов и лево-социалистических партий», «нового социалистического начинания против государственной бюрократии» и «всей власти советам — а не партиям».

Ленин и Троцкий ответили на восстание примерно 4000 матросов клеветой и войском в 50000 человек, которое должно было показать всем леворадикальным критикам большевиков, за кем в новой России слово.

5.

Критика сталинизма всегда ставит вопрос о насилии. Критика сталинизма буржуазного окраса всегда указывает не на насильственные эксцессы догоняющего накопления в Советском Союзе, но на делегитимацию революционного насилия вообще — и, прежде всего в Австрии и Германии, на делегитимацию антифашистской освободительной борьбы Красной Армии. Сталин сказал в 1931-м: «Мы отстаем от развитых стран на 50—100 лет. История дала нам лишь десять лет. Либо мы ликвидируем отставание, либо будем снова биты».

Советский Союз сделал это, именно посредством сталинского террора. В этом пункте Сталин был прав: если бы руководство и население этого не сделали, они были бы уничтожены немецким вермахтом. Герхард Шайт подчёркивает дилемму всяческой критики сталинизма пред лицом национал-социализма, когда он пишет «Мастера кризиса»: «Что бы ни осуждалось как альтернатива политике Сталина — её нельзя рассматривать изолированно. Без накопления и индустриализации нацистская Германия раздавила бы Россию. В то время как ‘сталинский оргáн‘ смог показать солдатам вермахта, на что была способна эта индустриализация».

6.

Критика государства и капитала во имя всеобщей эмансипации должна сегодня, в первую очередь, обратиться против сталинизма в теории. Ленинские догмы в форме возведённого сталинизмом в ранг легитимирующей идеологии марксизма-ленинизма (МЛ), который был больше энгельсизмом, чем марксизмом, повлияли не только на марксистско-ленинистских левых.

Хотя МЛ подвергался нападкам со стороны левых коммунистов ещё во время его канонизации, а позднее был разгромлен Критической теорией. Стоит упомянуть лишь труды таких левых и рэте-коммунистов как Пауль Маттик и Вилли Хун или труд Теодора В. Адорно о теории познания.

Тем не менее, МЛ кажется сегодня в левой среде вездесущим, будь то в форме варварского лозунга о самоопределении народов, под которым особенно хорошо брататься с Хизболлой и Хамасом; будь то в представлении об империализме, которое не желает знать о глобализации и модификации процесса воспроизводства стоимости, но хранит верность антикоммунистическим и антисемитским массовым убийцам вроде Саддама Хусейна, в сравнении с которыми диктаторы Оруэлла кажутся гуманистами; будь то в концепциях партийного строительства и представлениях об авангарде, критику которых сегодня лучше предоставить юмористам и сатирикам; или будь то в гносеологических размышлениях о «теории отражения», которая ещё в ленинской версии оказалась совершенно незатронута Марксовой критикой политической экономии, а в своей сталинистской, столь же авторитарной сколь и позитивистской версии стала анти-проектом к материалистической критике идеологии, критике реально-абстрактного фетишизма капиталистического и государственного обобществления.

7.

Вместо критики фетишизма, которая у Маркса является одновременно и критикой структурного устройства товарного общества и сознания индивидов, в этом обществе живущих, и в которой показывается, каким образом общественное сознание и общественное бытие сообщаются друг с другом, друг друга создают и обуславливают, у Ленина с теорией отражения, которая затем стала в МЛ канонизированной теорией познания и помимо учения о диалектике природы стала центральной частью нацеленного на легитимацию власти советского марксизма, обнаруживается теоретический проект, который остаётся не только позади Марксовой критики фетишизма, но и позади логики Гегеля и даже позади Канта и поэтому по праву считается докантовской онтологией.

Вся критика идеологии, сознания и познания у Маркса сжимается у Ленина, что позднее критикуют как Георг Лукач и Критическая теория, так и Антонио Грамши, в позаимствованную из оптики, механизированную, предполагающую строгое разделение метафору. В «Материализме и эмпириокритицизме» Ленина значится столь же выразительно, сколь глупо: «Общественное сознание отражает общественное бытие — в этом состоит учение Маркса».

В то время как для теории отражения сознание является лишь, как это называется у Ленина, «отображением бытия, в лучшем случае — его приблизительно верным отображением», Маркс в критике стоимости и фетишизма пытался более полно раскрыть, почему сознание субъектов в товарном обществе, конституированном по форме стоимости, является неверным, почему сознание является не просто отражением реальности, но всегда ещё и искажённым — а поэтому и искажающим практику сознанием, верным лишь для товарообразных субъектов сознанием кажущегося естественным, данным от природы общества, которое при помощи анализа формы стоимости и Марксового императива – опрокинуть все условия, в которых человек является униженным, порабощённым, покинутым существом – расшифровывается как фальшивое сознание фальшивого общества.

В то время как в марксовом анализе товарной и стоимостной формы субъекты кажутся отсутствующими, уже в ленинской теории отражения и отображения существует тенденция к объективизму. Полноценной догмой эта тенденция, сведение познания к простому удвоению реальности в сознании, становится у Сталина, у которого субъект полностью исчезает из теории, а сознание — неважно, в фетишизированном капиталистическом товарном производстве или в сталинизме — лишь более или менее успешное осознание и без того происходящих объективных исторически-общественных процессов.

Если у Маркса ещё шла речь о том, чтобы люди освободились от экономических процессов, которые в капиталистическом обществе представляются объективными и над-историческими фактами (даже если и реально существуют на практике), Сталин постулирует существование экономических и общественных законов параллельно к естественным наукам как над-общественных, независимых от человеческого действия и мышления. Если ленинскую теорию ещё можно было обозначить как искажающее упрощение или «уплощение» Марксовой критики идеологии и познания, теория отражения у Сталина мутирует в прямую противоположность Марксовой критики фетишизма и является — дабы остаться в рамках жаргона марксистов-ленинистов — достоверным отображением, отражением сталинистского антигуманизма в теории.

8.

Раннюю критику Ленинского «Материализма и эмпириокритицизма» дал левый коммунист Антон Паннекук. Но было бы неверным утверждать, что западно-европейский левый редикализм, представленный Паннекуком, Германом Гортером, Группой Интернациональных Коммунистов и другими, фундаментально отличался от ленинизма в понимании Марксовой критики фетишизма и стоимости.

Различия между левыми коммунистами и большевиками лежали, в первую очередь, в другом, практически-политическом плане. Исключения составляли лишь Карл Корш или Георг Лукач, которого можно включить в лево-коммунистскую традицию лишь с оговорками. Роза Люксембург тоже по многим вопросам находилась в оппозиции к Ленину и ленинизму, а её теория кризисов сегодня куда более полезна, чем ленинская теория империализма, но и у неё обнаруживается довольно традиционалистская интерпретация марксовой критики стоимости.

У Троцкого, как и у Ленина, критики фетишизма нет. По поводу осуждения Кронштадского восстания Троцкий заявил, что рабочая оппозиция «выступила с опасными лозунгами. Из демократических принципов она сделала фетиш». Три года спустя Сталин заявил, не в последнюю очередь против Троцкого и его соратников, «что оппозиция с её необузданной агитацией за демократию, которую она зачастую делает чем-то абсолютным и превозносит до фетиша, высвободила мелкобуржуазную стихию».

В обоих случаях понятие фетишизма употребляется не в смысле Марксовой критики политической экономии, а в повседневном смысле завышенной оценки. Это касается и печально знаменитого высказывания Сталина, согласно которому коммунистическая партия свободна от «фетишистского отношения к своим вождям». Как Троцкий, так и Сталин использовали понятие фетиша для легитимации партийной диктатуры. Что касается как раз Сталина, то можно согласиться с Ульрихом Эркенбрехтом (2), который однажды сказал: «К принципу вождистского фетишизма подходит то, что вожди сами так мало разбираются в фетишизме».

Даже если у Троцкого и речи не идёт о критике фетишизма в марксовом смысле, то в «Преданной революции» обнаруживается короткое, явно указывающее на восприятие марксистской критики фетишизма замечание. Речь идёт лишь о короткой вылазке в критику стоимости, которая, к тому же, как и большинство высказываний Ленина о марксовом анализе фетишизма, остаётся довольно поверхностной. Таким образом, троцкизм до сегодняшнего дня остаётся направлением рабочего движения, наиболее ориентированным на классовую борьбу и прославление труда.

Тут троцкизм встречается с классическим социал-демократическим теоретизированием Франца Меринга, который помимо Карла Каутского является одной из важнейших фигур немецкой марксистской ортодоксии и позднее присоединился к революционным спартакистам. Его отказ от всяческой «философской зауми» считается симптоматичным для марксизма, который так никогда и не осмыслил последствия для теории познания и сознания Марксовой критики фетишизма и стоимости, а посему видел в формах сознания субъектов в товарном обществе лишь выведенный из экономического базиса феномен, недостойный отдельного исследования.

Как ленинизм, так и социал-демократия была вынуждена игнорировать критику фетишизма, а тем самым и критику идеологии в трудах Маркса. Ленинизм лишился бы легитимирующей идеологии для своей репрессивной, ни в коем случае не порывающей с товарной и денежной логикой властной системы. Социал-демократии пришлось бы при серьёзном рассмотрении марксовой критики стоимости и фетишизма осознать, что её политика, равно как и её представления о целях имеют не так уж много общего с критикой общества у Маркса, на которого тогда ещё было принято ссылаться в социал-демократических кругах.

Вместо того, чтобы практиковать критику идеологии, ленинисты и социал-демократы, догматический марксизм и ревизионизм, ортодоксия и, якобы, ересь сделали собственную теорию идеологией. Исключительно негативная коннотация понятия идеологии была, тем самым, утеряна, и многие левые всё ещё намереваются утвердить в «идеологической борьбе» «свою идеологию» против буржуазной. Буржуазная идеология больше не понимается как у Маркса в критике политической экономии как необходимо неверное сознание, а лишь как мираж, как обман, как осознанно применяемый инструмент власти, как средство манипуляции «власть имущих» против «угнетённых».

Маркс своим анализом стоимости, своей критикой фетишизма и овеществления показал, что интеграция труда в капиталистическое отношение уже заключается в понятии капитала. Одновременно с этим он, хотя и при помощи некоторых мостиков, всё ещё придерживался своей сформулированной ещё до критики политической экономии теории пролетарской революции. Основанием для этой непоколебимой веры была, среди прочего, сколь угодно противоречивая конструкция или просто заимствование – онтология труда.

Именно эта онтология труда, опровергаемая ещё у самого Маркса посредством критики труда и над-исторического понятия труда, перенималась традиционным марксизмом от Энгельса до Гильфердинга, от Ленина до Меринга, от социал-демократии до сталинизма, когда, напротив, анализ формы стоимости и критика фетишизма зачастую игнорировались.

Это невежество, это развенчание Марксовой теории, лишение этой теории её критического жала, которое было направлено не против класса капиталистов, но против всех классов вообще, не против капитала во имя труда, но против капитала и труда как выражения стоимостных отношений, не против определённых форм проявления капиталистической конкуренции вроде стоящих в центре ленинистской критики монополий, но против товарообразной структуры буржуазного общества, – это историческое нападение на марксову критику капитала само уже указывает на верность марксовой критики.

Если буржуазное общество нужно понимать исходя из понятия стоимости и капитала, то и развитие критики этого общества должно быть согласовано с понятием стоимости и капитала. Было бы необходимо материалистическое объяснение заблуждений материализма, которое должно показать, что эти заблуждения сами вытекают из предмета критики материализма, и посему не являются заблуждениями в смысле относительно случайных заблуждений.

То, что рабочее движение могло предложить в большинстве своих проявлений после Маркса, не было простым недопониманием марксовой критики, даже если это недопонимание и было тому, возможно, предпосылкой, но оно было ратификацией того, что уже заключалось в понятии капитала, в милой сердцу Маркса метафизике труда. Как подметил Штефан Брейер (3): «[…] что капитализм хотя и создал пролетариат, но именно свой пролетариат, который даже там, где он, как кажется, обращался против отношения стоимости, лишь способствовал универсализации капитализма».

9.

С некоторого времени социал-демократический христианско-реформистский марксизм со всеми его антисемитскими и фашистскими осложнениями снова пользуется повышенным спросом в пост-нацистских демократиях. Значительные части левых снова полагаются на его радикализованный вариант: на ленинизм с его выдаваемым за последовательную «политику интересов» классовой борьбой.

Таким образом нельзя выйти за пределы государственно-фетишистского социализма юристов, как и за различные формы идеализирующего стоимость, деньги и цену социализма математиков, который никогда не намеревался упразднить экономику, основанную на стоимости продуктов труда.

Но коммунизм является не революционной практикой перерасчёта и перераспределения, а разрывом с логикой стоимости. Речь идёт не о диктатуре человека над человеком, но о диктатуре воли и желаний людей над вещественно-материальными условиями их существования. Материалистическая критика стремится создать такие общественные условия, которые бы позволили людям впервые осознанно, т.е. по ту сторону императивов накопления и власти государства и капитала, планировать свою жизнь.

Так, речь идёт об упразднении товарного общества. Но кто говорит об упразднении товарного общества, должен упомянуть и возможность егоё варварского снятия. Поэтому мы не можем больше ограничиваться критикой сталинизма как у Джорджа Оруэлла. Необходима критика сегодняшних левых, ставящих своей целью в идейном, а иногда и весьма практическом союзе с нацистами и исламистами и правительствами старой Европы под предводительством Германии стать авангардом именно такого варварского снятия.

Критика государства и капитала не обязана сегодня в первую очередь заниматься опасностями авторитарных вождей (даже если и не недооценивать различных самозваных лениных, троцких и сталиных), но опасностью антикапитализма, который почти ничего не перенял от Маркса, но зато очень много из немецкой идеологии.

Сталинизм навсегда дискредитировал «реальный социализм», но не критику государства и капитала, нацеленную на коммунизм в единственно возможном освободительном смысле, т.е. на восстановление возможности индивидуального счастья как абсолютной противоположности народному безумию идентичности. Если посмотреть на существующих сегодня левых, то возникает чувство, что они ничего не поняли из критики политической экономии, но очень многое из сталинизма и национального социализма.

Таким образом, они не занимаются критикой, но пестуют свои рессентименты, которые скорее поддерживаются таким фильмом как «Скотный двор», чем разрушаются. Эти рессентименты направлены против цивилизации и индивидуальности, против интеллектуальности, абстракции, искусственности и либеральности, против излишеств и вольности.

Перевод с немецкого: Ndejra

Ссылки:

1) Эльзессер, Юрген — немецкий журналист и политический активист. Один из родоначальников течения «антидойче», ныне на антиимпериалистических и ново-правых позициях.

2) Эркенбрехт, Ульрих — немецкий писатель, философ.

3) Брейер, Штефан — немецкий социолог, занимающийся с.п. историей право-консервативного движения в Германии.

Литература:

Heinz Abosch: Trotzki-Chronik. Daten zu Leben und Werk. München 1973

Theodor W. Adorno: Philosophische Terminologie. Bd. 2, Frankfurt a.M. 1992

Jürgen Elsässer: Ehrbarer Antisemitismus? In: Wolfgang Schneider/ Boris Gröndahl (Hg.): Was tun? Über Bedingungen und Möglichkeiten linker Politik und Gesellschaftskritik. Hamburg 1994

Bodo v. Greiff: Über materialistische Erkenntnistheorie und Emigration. In: Leviathan, Nr. 3, 1986

Stefan Breuer: Die Krise der Revolutionstheorie. Negative Vergesellschaftung und Arbeitsmetaphysik bei Herbert Marcuse. Frankfurt a.M. 1977

Ulrich Erckenbrecht: Das Geheimnis des Fetischismus. Grundmotive der Marxschen Erkenntniskritik. Frankfurt a.M., Köln 1976

Stephan Grigat: »Bestien in Menschengestalt«. Antisemitismus und Antizionismus in der österreichischen Linken. In: Weg und Ziel, Nr. 2, 1998

Michail Heller/ Alexander Nekrich: Geschichte der Sowjetunion. 2 Bd., Frankfurt a.M. 1985

Wladimir I. Lenin: Materialismus und Empiriokritizismus. Werke, Bd. 14, Berlin 1968

Marx-Engels-Werke, Berlin 1988 ff.

Rosa Luxemburg: Gesammelte Werke. Berlin 1990

Franz Mehring: Geschichte der deutschen Sozialdemokratie. Berlin 1960

Clemens Nachtmann: Krisenbewältigung ohne Ende. Über die negative Aufhebung des Kapitals. In: Stephan Grigat (Hg.): Transformation des Postnazismus. Der deutsch-österreichische Weg zum demokratischen Faschismus. Freiburg 2003

Oskar Negt: Marxismus als Legitimationswissenschaft. Zur Genese der stalinistischen Philosophie. In: Abram Deborin/ Nikolai Bucharin: Kontroversen über dialektischen und mechanistischen Materialismus. Frankfurt a.M. 1969

Anton Pannekoek u.a.: Marxistischer Antileninismus. Freiburg 1991

Gerhard Scheit: Die Meister der Krise. Über den Zusammenhang von Vernichtung und Volkswohlstand. Freiburg 2001

Gerhard Scheit: Suicide Bombing. Über die neuen Formen des Antisemitismus – und ihren Zusammenhang mit den alten. In: Context XXI, Nr. 8/2002-1/2003

Josef W. Stalin: Werke. Berlin 1952 ff.

Leo Trotzki: Verratene Revolution. Was ist die Sowjetunion und wohin treibt sie? Essen 1996

Laurence Zuckerman: How the Central Intelligence Agency Played Dirty Tricks With Our Culture. In: New York Times. March 18, 2000, www.common dreams.org/headlines/031800-02.htm