Предлагаем вашему вниманию текст американского публициста Кристиана Уильямса о такой острой проблеме для целого ряда радикальных движений, как нарушение внутренних принципов, внутренние правонарушения и «санкции», которые за этим следуют.

Казалось бы, если мы хотим добиться нового мира, то мыслим его категориями уже сегодня, пытаемся жить по принципам общества, которое еще не появилось, подаем окружающим пример того, как можно взаимодействовать на равных, без попыток унижать и властвовать. Но почему-то вопрос нарушения этих принципов запускает гораздо больше скрытых механизмов унижения и власти, чем, собственно, способов решения проблемы.

Вместо открытого разбирательства начинается фракционирование и следование схеме «либо мы, либо они». И это при всем том, что даже современные следственные и судебные практики, несмотря на все свои противоречия и репрессивный характер, справляются с правонарушениями гораздо толковее, чем это делают в своей среде анархисты.

Почему так происходит? Уильямс разбирает этот вопрос.

Source: Wiki How

28 февраля 2013 года, на мероприятии «Патриархат и движение», я наблюдал за попытками моей подруги задать несколько вопросов, основанных на её опыте противодействия семейному насилию и другим разновидностям абьюза в радикальной организации.

«Почему формы ответственности, которые мы видели в радикальных субкультурах, регулярно заканчиваются неудачей? — спросила она. — Это что, так напрягает — поддержать выжившую и привлечь виновных к ответственности?»

В эту минуту она буквально кричала. Толпа — и публика, и участники дискуссии — сердито зашумела. Голос моей подруги быстро заглушили, и через несколько секунд она оставила попытки что-то сказать.

В течение следующих недель создалась атмосфера недоверия и таких взаимных обвинений, каких я не встречал за двадцать с лишним лет в радикальных организациях. Несколько человек обвинялись в конкретных нарушениях. (В их числе была моя подруга: её обвинили в нарушении политики «безопасного пространства», «взвинчивании» аудитории и использовании «патриархальных механизмов» в заявлении.) Другие были призваны к ответу за некое абстрактное абьюзивное или сексистское поведение. А очень многие утверждали, что поддерживали виновных в этих проступках, защищали их или издевались над ними.

Подобные споры уничтожили как минимум одну политическую организацию, и огромное количество активистов, многие из которых обладают более чем десятилетним опытом, поговаривали о том, чтобы вообще отказаться от политики. Я знаю людей, потерявших друзей и любимых зачастую не из-за того, что делали, а из-за того, что чувствовали по поводу какой-то ситуации. Интересно, что несколько человек — преимущественно женщины — сказали мне, что боятся высказывать мнение насчёт спора, чтобы не «отклониться от сценария» и не быть заклеймёнными как плохие феминистки.

Вопросы

Можно было бы ожидать, что в условиях конфликта вопросы о нашем отношении к абьюзивному поведению и взаимной ответственности станут особенно актуальными. Вместо этого неназванные организаторы «Патриархата и движения» в опубликованном после мероприятия заявлении попытались эти вопросы вообще не поднимать. Они написали:

«Мы также считаем, что рамки дискурса о потребностях выживших в качестве «политических разногласий» или «политического аргумента» сами по себе сексистские — поскольку этот дискурс делает вид, что эту беседу надо очистить от субъективного повествования, или что существует равноправная «песочница» для беседы, поскольку беседа — не про реальную власть либо сама по себе не носит расовых или гендерных черт. Это также проблематично: предполагается, что в этих дебатах может присутствовать нейтральная или объективная рациональность, а не вероятность того, что и дебаты как таковые, и их содержание — социально обусловленный результат преобладающей динамики власти».

Если политические рамки обеспечивают всё это: объективность, равенство, внеисторичность, расовую и гендерную нейтральность и отсутствие власти, — трудно понять, возможна ли политическая дискуссия не просто о гендерных вопросах, а вообще. С другой стороны, если политическая дискуссия зависит от этих условий, она не то что невозможна — она не нужна. Ведь именно споры об истине, оспаривание фактов, имеющих отношение к проблемам истории, идентичности, неравенства и власти, придают политике форму, содержание и значение. Второе предложение в вышеприведённой цитате противоречит первому: аргумент звучит как «эта дискуссия не может быть политической, потому что она неизбежно политическая».

Продолжение их заявления:

«Есть прямые последствия этих «дебатов», и есть физические тела. Как выжившие и феминистки мы должны быть осторожными, когда наши тела, безопасность и благополучие, а также — наши потребности, касающиеся наших тел, безопасности и благополучия, становятся предметом «политических дебатов». Для нас это больше, чем просто «дебаты». На карту поставлены наши тела, безопасность, здоровье, личная автономия и благополучие. Результатом может стать наша жизнь или смерть».

Действительно, последствия дебатов об ответственности — это серьёзно. На карту поставлены жизни, а не только принципы. Но это не причина отказаться от спора на подобные темы — напротив, это именно причина спорить.

Если политика что-то значит, она значит, что у принятых нами решений есть последствия — иногда это буквально вопрос жизни и смерти. Когда речь заходит о войне, на карту поставлены: климатические изменения, иммиграция, работа полиции, здравоохранение, условия труда — во всех этих областях, как и в области гендера, задействованы «тела, безопасность, здоровье, личная автономия и благополучие». Поэтому политика имеет значение.

Заблуждения

Организаторы, в своём заявлении пытающиеся поставить феминизм выше политики, на самом деле продвигают очень специфическую политику. Выступая как авторитеты, но при этом анонимно, организаторы «Патриархата и движения» выводят конкретные вопросы не только (ретроактивно) за пределы своего мероприятия, но и, кажется, за любые рамки. Эти вопросы не могут быть заданы, потому что, как мы предполагаем, на них есть лишь один ответ, и он уже известен. Ответ практически независим от самой выжившей.

Согласно этой теории, выжившая, и только она, имеет право требовать, в то время как остальные обязаны безотлагательно вводить санкции. Одно из очевидных последствий этого — все [её] утверждения воспринимаются как факт. Зачастую конкретные заявления даже не нужны. Достаточно бывает охарактеризовать чьё-то поведение — или даже основные свойства его характера — как «сексистские», «мизогинные», «склонные к замалчиванию», «триггерящие», «небезопасные» или «абьюзивные».

И принцип, что, как бы там ни было, хуже не сделаешь, позволяет использовать эти термины как более или менее взаимозаменяемые. В конце концов, дело не в том, чтобы выдвинуть обвинение, которое может быть доказано или опровергнуто, а в том, чтобы предложить решение. Таким образом, большие группы могут не симпатизировать некоей злополучной персоне и даже наказывать её, не прикидываясь, что даже не знают, что она, в частности, совершила. Её назвали нарушителем; остальное неважно.

Такой подход не позволяет увидеть — и в этом, возможно, его притягательность — сложность жизни реальных людей, многообразие ролей, которые играем мы все, напряжённость, которую мы все воплощаем и проживаем, и способы, с помощью которых все мы поддерживаем власть, даже ту, которая подавляет нас.

Согласно этой схеме, само собой разумеется, что ни одна выжившая никогда не была обидчицей и ни один насильник не является выжившей жертвой насилия. Естественно, если насильник в прошлом быть жертвой, это не оправдывает его насилие в настоящем, но строгая дихотомия, которая здесь подразумевается, слишком жёстко определяет прошлое; основываясь на тех же соображениях, можно увидеть потенциал для будущего исправления или роста.

Вместо этого схема предлагает утешительный дуализм, разделяющий людей на выживших и абьюзеров, и это не только роли, которые мы иногда играем, или позиции, которые мы занимаем, — нет, это эссенциально разные типы людей, которые навсегда останутся в плену отведённой им категории и (не случайно) замкнуты в рамках конвенциональной, стереотипной гендерной бинарности. Каждый человек получает роль, и она, в некоторой степени, сводится к его/её позиции в этом раскладе. Один из них — только нарушитель/насильник. Другая — только жертва/выжившая. Личность каждого из них определяют либо страдания, которые он причинил, либо страдания, которые пережил, но никогда — и причинённое, и пережитое.

Происходит двойное преобразование. Патриархат перестает быть способом власти и системы социальной стратификации и вместо этого отождествляется с поведением отдельного человека; даже считается, что этот человек олицетворяет патриархат. В то же время как нарушитель, так и выжившая подвергаются деперсонализации, отрываются от контекста и рассказа о собственной жизни — вместо этого они выступают как символические фигуры в некоей морализаторской пьесе.

Таким образом, наше внимание переключается с абьюза на абьюзера, с действия на действующего. Вместо того, чтобы искать способы уменьшить причинённый вред, мы вкладываем коллективную энергию в осуждение ответственного за проступок мужчины. Поддержка выжившей приравнивается к пристыживанию преступника, а затем вытесняется им.

Эти демонстрации оскорблённого нравственного чувства, прежде всего, по сути — заявления о невиновности и завет хранить добродетель. И они, как ни странно, могут стать обязательными. Поскольку мы не спрашиваем, совершил ли некий человек некий идентифицируемый акт, а вместо этого стыдим человека, возникает повод считать, что любой, кто «с ним нянчится», или «защищает» его, или «поддерживает», или просто ему симпатизирует — или просто не осуждает — должен взять на себя часть вины. Таким образом, существует мощный импульс, который перетягивает людей на «правильную» сторону и заставляет присоединиться к обвиняющим ещё до того, как некто совершит проступок.

Последствия

Идеология тут работает во вред, формируя движение, которое не лучше, а хуже справляется с проблемами, касающимися сексуальных посягательств, домашнего насилия и других последствий патриархата. Устранять из обсуждения вопросы — не значит способствовать обучению или совершенствованию. Атмосфера публичного осуждения способствует тому, что люди, совершившие ошибку, скрывают это, а не пытаются исправиться или больше такого не допускать. Несущая подобный настрой среда усложняет задачу людям, которые берут на себя ответственность и занимаются поддерживающей работой; она клеймит людей, которые охотно берут на себя ответственность; и она может обесценить выживших, их опыт, их потребность в политической символике, которую используют другие для продвижения определённой идеологической линии.

Политика также глубоко авторитарна, и это не позволяет рассмотреть ряд вопросов, касающихся руководства, ответственности, наказания и исключения. Её сторонники фактически требуют монополии на феминистскую практику и исключают прочие феминистские перспективы. И, таким образом, они заставляют несогласных замолчать — как они это буквально сделали на мероприятии «Патриархат и движение».

В вышеописанной ситуации эти шаги делаются во имя феминизма, но нет оснований верить, что они уничтожат шаблон. Ту же самую тактику применяет любой лагерь политики идентичности, или любая идеологическая секта в попытке избавиться от буржуазного влияния, или пацифисты, желающие навсегда покинуть культуру насилия, или экологи, желающие убежать от цивилизации, или вообще любой, чей радикализм заключается в осуждении предполагаемых недостатков других людей. Маниакальная потребность в политической конформности, взаимные придирки, которые эту потребность усиливают, и ощущение изоляции в боевой среде, что практически гарантирует — в сочетании с какой-то самодовольной конкурентоспособностью, с одной стороны, и мазохистским комплексом вины, с другой, — междоусобицы, которые, как мы видим, возникают не только в Портленде, но и в Окленде, Миннеаполисе и Нью-Йорке.

Так проявился тоталитарный импульс, и настолько разрушительным он оказался отчасти потому, что мы всё это время не могли найти способы урегулировать разногласия, разрешить споры, ответить на насилие и (да) поддерживать взаимную ответственность. Без этих инструментов мы — и слишком часто — полагаемся на проверки идейной чистоты, трайбализм приятельских групп, давление сверстников, пристыживание и остракизм, а также — на широкомасштабные срачи и интернет-войны. Такое поведение долго было частью нашей политической культуры.

Поэтому неудивительно, что тенденция нашего движения — вытеснять людей, а не привлекать их; но когда мы это делаем, наша способность совершать что-то значимое уменьшается. Цикл подозрений и исключения людей остаётся неизменным. По мере того, как наша способность влиять на более крупное сообщество и даже заинтересованность в этом снижается, мы всё больше фокусируем внимание на идеях и идентичности людей нашего круга. Мы устраиваем безжалостные разборки, и, обнаружив преступление или просто оскорбившись, выгоняем тех, кто лишился нашей благосклонности. По мере сужения нашего круга всё большее значение обретают незначительные различия, что вызывает дальнейшие подозрения, осуждение и исключение людей — ещё сильнее уменьшая круг.

Иначе говоря, мы представляем собой не движение, а сцену, и это сцена замкнутая, недружелюбная и похожая на клику.

Представления

Здесь речь пойдёт об удивительно разных представлениях о том, каким должно быть политическое движение.

Одни представляют себе, что движение и его участники должны быть во всех отношениях безупречны, будто сияющий город на холме, свободный от всех недостатков современного общества. Чтобы достичь совершенства, мы должны отделить овец от козлищ, хороших людей — от плохих, настоящих феминисток — от всех остальных. Это автоматически приводит к тому, что ты подчинишься догме, поддерживаемой узким кругом. Недостаточно просто правильно поступать — надо правильно думать и общаться только с правильными людьми для пользы дела.

Есть противоположное представление: надо вовлекать в движение людей, в том числе — дискредитированных, тех, кто плохо поступал, и тех, кто ещё не определился политически. Этот метод от нас потребует рассматривать сексуальное насилие и другие злоупотребления, фактически фокусируя внимание на людях, которые это совершают. Нам приходится бороться с ними так же сильно, как мы боремся с угнетением.

Ни один из подходов не может быть лёгким. Каждый из них сталкивается с проблемой развития феминистских практик в сексистском обществе. Но если в рамках одного представления практикующие должны быть свободны от позорного пятна патриархата, то в рамках другого они начинают работу с осознания того, что всех нас сформировала власть, с которой мы боремся, и что мы вовлечены в угнетающую нас систему. Одни стремятся победить патриархат с помощью исключения [людей], вторые — с помощью трансформации.

Иначе говоря, перед нами вопрос: на идейную чистоту или изменения направлена наша политика?

/Биографическая справка:

Кристиан Уильямс — автор книг «Наши враги в голубой одежде: Полиция и власть в Америке», «Американские методы: Пытка и логика доминирования» и «Боль: Заметки о пытках в современной демократии». Живёт в Портленде (США, штат Орегон).

Поддержать редакцию материально:

• Гривневый счёт — 5168 7422 0198 6621 («ПриватБанк», Кутний С.)
• Для заграничных доноров — перевод через skrill.com на счёт [email protected]