Теоретический анализ производственного процесса в СССР
Теоретической отправной точкой мне служит тезис, что Советский Союз — это «классовое» общество, воспроизводство которого основано на эксплуатации. Существует правящая прослойка, элита, входящая в состав бюрократии, но не синонимичная ей (поскольку бюрократия намного обширнее правящей группы), извлекающая прибавочный продукт из рабочей силы. Я воздерживаюсь от того, чтобы называть эти группы правящим классом и рабочим классом, потому что считаю, что СССР не представляет стабильный способ производства, а скорее является исторически нестабильной общественной формацией, ни капиталистической, ни социалистической, и в качестве таковой не имеет эффективного механизма, который бы регулировал экономику и воспроизводство его социальной структуры.1 Система эволюционировала в этом направлении именно из-за того, что нарождающаяся бюрократическая элита была неспособна консолидировать своё положение правящей группы посредством рыночных отношений. Тем самым спонтанное, хоть и подверженное кризисам, регулирование экономики через закон стоимости было элиминировано как историческая возможность. Социализм, под которым я понимаю общество, практикующее демократическое, коллективное управление собственным развитием, тоже был исключён, поскольку это означало бы ликвидацию элиты в пользу власти рабочего класса.2 Вместо этого советская элита попыталась регулировать экономику при помощи номинального процесса планирования, но и здесь результаты были нестабильными и крайне противоречивыми, в конечном счёте из-за отсутствия демократии в обществе.
Без коллективного определения обществом приоритетов, оценки ресурсов и принятия решений о том, как именно достигать поставленных целей, планирование не может быть успешным. Как я подробно показывал в предыдущей книге3, такую систему невозможно назвать планированием хоть в каком-либо смысле слова. Планирование должно быть основано на расчёте, который в свою очередь предполагает точное знание. Результаты плана должны более или менее близко соответствовать расчётам и намерениям плановиков, которые, в свою очередь, должны обладать достаточно полным знанием того, как работает экономика, каковы её ресурсы, а также способности и желания исполнителей реализовывать планы. Этого не может быть, если, как в случае СССР, исполнители фальсифицируют информацию, передаваемую ими плановикам, скрывая производственные мощности или докладывая о фиктивных результатах. Ещё проще, этого не может быть, если условия производства настолько нестабильны, что результаты существенно отклоняются от задуманного, потому что поставки нерегулярны; детали, инструменты и материалы не отвечают требуемым спецификациям; или дефекты в конечной продукции повсеместны. Проблема не только в распространённости таких сбоев, но в том, что их масштаб и локация по сути непредсказуемы, а следовательно, они не могут быть предусмотрены и компенсированы при составлении плана. При таких обстоятельствах точный расчёт становится невозможен. В конечном счёте, эпистемологическая основа планирования может быть обеспечена лишь если авторы и исполнители плана — это одни и те же люди, то есть если общество является социалистическим и демократическим, потому что только в этом случае стимул к искажению предписаний или фальсификации результатов сводится к маргинальному фактору.
Становление и развитие сталинистской системы следует рассматривать исторически, как нестабильный итог классовых конфликтов, происходивших в Советском Союзе на протяжении десятилетия после Октябрьской революции. Большевики победили в Гражданской войне, но цена победы была велика. Будучи бедной, преимущественно крестьянской страной ещё до Первой мировой войны, после этой войны и последовавшей за нею попытки контрреволюции советское государство пребывало в шатком экономическом и политическом положении. Промышленные предприятия и оборудование были сильно изношены, а и без того малочисленный рабочий класс пережил частичный распад, когда большое количество рабочих от тяжёлых условий жизни в городе уходили в деревню. На международной арене поражение немецких революций 1919 и 1923 гг. изолировало большевиков. Эта изоляция была воспроизведена внутри страны, когда после Гражданской войны большевики, опасаясь за надёжность своего политического положения, запретили деятельность левых меньшевиков и левых эсеров. Получившаяся политическая монополия власти в бедной стране, вынужденной искать некапиталистический путь развития с опорой на собственные скудные ресурсы, привела к катастрофическим результатам. Переход к НЭПу в 1921 г. был политической и экономической необходимостью, поскольку без восстановления рынка было невозможно вновь наладить торговые отношения между городом и деревней. Но рынок, особенно в контексте однопартийного государства, означал, что с самого начала появилась привилегированная бюрократическая прослойка, представители которой осознали собственные индивидуальные и групповые интересы, связанные с их функцией государственных администраторов и экономических управленцев.
Именно эту группу представлял Сталин во время своего восхождения. В конце 1920-х экономика столкнулась с серьёзным кризисом, когда крестьяне начали удерживать зерно, не выпуская его на рынок в то время, как режиму требовались ресурсы для его запоздалых планов промышленной экспансии. Молодая бюрократическая элита должна была разрешить этот кризис так, чтобы сохранить свою власть и привилегии. Это означало, что дальнейшие уступки крестьянству и расширение рыночных отношений были исключены. Равным образом не было речи о передаче власти рабочему классу — предпосылке социалистического решения проблемы — даже если рабочий класс, уже деморализованный НЭПом и систематической политической бюрократизацией общества, и был готов побороться с элитой за власть. Таким образом, элита могла консолидировать свои позиции только попытавшись создать такую систему, которая бы не была ни капиталистической, ни социалистической, но была бы организована вокруг бюрократического и политического администрирования общества элитой. Чего элита не предвидела, так это ожесточённости реакции крестьянства на коллективизацию и, в меньшей степени, сопротивления тяготам форсированной индустриализации со стороны рабочего класса; и то, и то ей пришлось подавлять силой.
Попытки элиты управлять экономикой при помощи планирования, таким образом, так и не продвинулись дальше стадии бюрократического администрирования и организации. Настоящее планирование было невозможно, поскольку элита, которая сама только оформлялась как сплочённая общественная прослойка, находилась, по сути, в состоянии классового конфликта с остальным обществом. Единственный метод, которым она могла консолидировать своё правление, заключался в применении грубой силы и политической атомизации всей потенциальной оппозиции. Это означало не только атомизацию рабочих и крестьян, но и всех возможных оппонентов, включая представителей самой элиты. Никто кроме, возможно, ближайшего окружения Сталина, не мог действовать или организовываться коллективно. Люди могли действовать лишь как атомизированные индивиды. Это не значит, что на производстве рабочие не практиковали определённые формы коллективной солидарности друг с другом в торгах с администрацией, или что представители администрации не продвигали свои интересы как группы, выбивая ресурсы или защищая своё экономическое положение через министерства. Но это значит, что на политическом уровне коллективное действие и даже коллективная дискуссия и обсуждение проблем было невозможно. При Сталине наказанием за просчёты в этой области было длительное заключение или смерть. Даже после Сталина открытое инакомыслие всё ещё вело в трудовой лагерь. Однако это означало, что без спонтанного регулирования рынка или коллективного регулирования экономики через демократическое планирование элита могла установить и поддерживать базовые экономические отношения эксплуатации и извлечения прибавочного продукта только через политический контроль государства. Однако этот политический контроль оказался не в состоянии установить систему производства, которая бы автоматически воспроизводила себя, без сохранения политической надстройки. Безусловно, в советском обществе присутствует различимый паттерн воспроизводства общественных и производственных отношений, но система, которую они воспроизводят, настолько нестабильна, что без постоянного политического господства элиты экономические отношения начнут разваливаться — как показывают нынешние шаги в сторону рыночных реформ.4 В результате экономическая и политическая жизнь в Советском Союзе стала характеризоваться крайним индивидуализмом, поскольку люди могли действовать только как индивиды, или (как на производстве) как относительно небольшие группы индивидов. Другие пути были закрыты. Это важнейшая черта, присущая отношениям между плановиками, промышленными управленцами и рабочими. Каждый был вынужден артикулировать и преследовать свои личные интересы в рамках, установленных бюрократической системой. Это, в свою очередь, создало экономику, движимую и воспроизводимую изрядной дозой спонтанности и анархии, в поверхностно «плановой» оболочке. Никакой другой результат не был возможен, из-за общественных противоречий между элитой и теми, кем она пытается править. Аналогично глубокие противоречия существуют и при капитализме, но там в роли дисциплинирующего агента выступает рынок, действующий и против капиталистов, и против рабочих. Фирма может обанкротиться или быть куплена конкурентами; рабочие могут лишиться работы. Но в отсутствие рынка в СССР у элиты не было способа вынудить исполнителей её планов и распоряжений реализовать их. Даже террор 1930-х невозможно было бы поддерживать долгое время, и он нанёс серьёзный ущерб экономике. Более того, террор имел лишь ограниченное воздействие непосредственно на рабочих, даже после войны. Он мог атомизировать общество и обеспечить его политическую пассивность, но он не мог контролировать поведение людей на производстве.
С самого начала пятилетних планов люди — как управленцы, так и рабочие — постоянно корректировали и деформировали планы для удовлетворения собственных нужд и потребностей. Сами планы инкорпорировали и отражали итог острого политического соперничества между министерствами, каждое из которых страстно желало усилить своё экономическое влияние путём присвоения большего количества ресурсов (как правило, за счёт других секторов экономики).5 Перекосы, получающиеся в результате, представали объективными обстоятельствами, определяя среду, в которой должны были действовать и выживать плановики, министерские чиновники, управленцы и рабочие. Это порождало очень специфические отношения на производстве. Лишь через эти отношения плановики, управленцы и рабочие могли пытаться преследовать свои личные интересы, а их действия и ответные действия стали механизмом, через который эти отношения воспроизводились.
Это давно уже иллюстрировалось конкретным примером позиций бюрократов-плановиков и промышленных управленцев. Управленцы как группа входили в правящую элиту, и их привилегированное положение было абсолютно связано с увековечением существующей общественной структуры. Но как индивиды, они были вынуждены постоянно предпринимать действия, которые обходили или шли вразрез с инструкциями центральных властей, для того, чтобы обеспечить как собственное продвижение, так и практическое выполнение планов. Одна часть элиты, таким образом, находилась в постоянном конфликте с другой. Центральные планирующие ведомства составляли и издавали инструкции (уже искажённые бюрократической конкуренцией). Управленцы, с другой стороны, стремились к тому, чтобы планы были занижены и их было относительно легко выполнить, при этом создавая видимость работы на практически полной мощности (чтобы слишком большой успех не привёл к повышению планов). Они постоянно занижали мощности и просили больших инвестиционных и трудовых ресурсов. Таким образом, информация, которую плановики использовали для расчёта своих планов, всегда была ложной. Но у фальсификации были и более глубокие корни. В ситуации постоянного дефицита — феномена, исторический генезис которого также лежит в природе сталинистской индустриализации — управленцы были вынуждены постоянно отклоняться от планов снабжения и производства. Они обходили официальные каналы снабжения и заключали неформальные договорённости с другими управленцами. Они меняли ассортимент своей продукции — частично чтобы он отвечал ресурсам, реально имеющимся в наличии, частично чтобы можно было сосредоточиться на производстве такой продукции, которая сделает отчёт о выполнении плана наиболее впечатляющим. Ибо это было единственным способом продвижения в этой системе: достичь хороших результатов выполнения плана и получить повышение. Однако в конечном итоге плановики никогда не знали на самом деле, что производится или где в цепочке обращения находится тот или иной набор продукции. Планы стали фикцией, потому что то, что реально производилось и поступало в обращение, по количеству и качеству лишь отдалённо напоминало то, что было запланировано.
И в исследовании 1930-х годов, и здесь я попытался сфокусировать этот анализ на более базовом уровне и отыскать корни этой системы в отношениях между элитой и рабочей силой, а также между рабочей силой и администрацией на производстве. Ибо управленцы работают не в вакууме, и коммуницируют не только другими прослойками элиты. Наиболее важным отношением в обществе было и остаётся отношение между элитой как экспроприатором прибавочного продукта и рабочей силой, этот продукт производящей. Отношения элиты с рабочей силой были, по сути, нестабильными, отражая нестабильность, присущую советской системе производства. На общем уровне отношение между элитой и рабочей силой воспроизводилось так же, как при капитализме отношение между капиталистами и рабочими. Элита контролировала средства производства, тогда как рабочий контролировал лишь свою рабочую силу. Последняя попадала в распоряжение элиты вследствие транзакции, которая частично была сделкой купли-продажи, а частично основывалась на прямом принуждении. Рабочий применял труд к средствам производства, а элита присваивала прибавочный продукт, используя необходимый продукт для обновления изношенных средств производства и выплаты зарплаты рабочим, чтобы последние могли приобрести средства потребления и восстановить свою способность обеспечивать рабочую силу в дальнейшем. В конце производственного периода рабочий снова должен был «продавать» свою рабочую силу элите, не имея других средств выживания; элита, со своей стороны, должна была снова задействовать рабочего, ведь только он мог произвести прибавочный продукт, с которого жила элита. Однако на более глубоком уровне элита, в отличие от капиталиста, не имела прямых отношений с рабочей силой, и не имела возможности их установить. Её отношения были главным образом опосредованы производственными отношениями между рабочими и управленцами, с соответствующей потерей контроля над производственным процессом и трудовой дисциплиной, и в конечном счёте над её способностью экспроприировать и распоряжаться прибавочным продуктом. В этом смысле трудовая политика режима, даже в 1930-х, всегда зависела от готовности или способности управленцев её внедрять. Управленцы, со своей стороны, обнаружили, что они (в гораздо большей степени, чем промышленные управленцы при капитализме) должны постоянно адаптировать свои требования и поведение к конкретным практикам, выстроенным и защищаемым рабочими на производстве.
Ключевой здесь является исторически специфическая природа советской рабочей силы. Элита смогла консолидировать свои позиции, атомизировав реальную и потенциальную оппозицию. В отношении рабочего класса это означало разрушение его коллективных традиций и подавление всех форм коллективного протеста. Забастовки и массовые протесты, которые были обычным делом до 1934 г., теперь подавлялись, а организаторов арестовывали. Что ещё важнее, способность рабочего класса к коллективной самоорганизации, даже в рамках одного предприятия, была серьёзно подорвана комбинацией факторов. Углублялась политическая деморализация, уже ранее взращённая бюрократизмом ВКП(б) в 1920-х. Заводскими собраниями манипулировали, и рабочие вскоре утратили всякую надежду озвучить критику официальной политики, не говоря уж о том, чтобы добиться каких-либо изменений. Профсоюзы перестали даже создавать видимость защиты хотя бы базовых условий труда и стали проводниками государственной политики роста объёмов производства. В то же время, уровень жизни стремительно падал из-за катастрофы коллективизации. Борьба за индивидуальное или семейное выживание вскоре стала более приоритетной, чем заботы о коллективных дискуссиях и действиях. Этот последний процесс, в свою очередь, подкреплялся системой ударничества и всеохватывающей индивидуализацией производственного процесса. Производственные нормы постоянно поднимались, а зарплатные ставки снижались, так что рабочим становилось сложно обеспечить себе даже базовое существование, если они не перевыполнят норму. Производственные рекорды ударников становились основой поднятия норм для всех, и рядовые рабочие во многих случаях вынуждены были пытаться угнаться за ударниками только ради того, чтобы сохранить свои заработки. В то же время, привилегии, даруемые ударникам, и их вертикальная мобильность ещё сильнее разделяли ряды рабочей силы и подрывали её внутреннюю сплочённость. В производственном процессе акцент на индивидуальных рекордах совмещался с дроблением разделения труда, большинство рабочих получали сдельную оплату и работали над относительно мелкими, повторяющимися операциями. Это также притупляло солидарность. Ещё одним фактором были огромные изменения в социальном составе рабочей силы. На производство попали миллионы крестьян, имевшие мало индустриального опыта. Если бы они обнаружили там сильную культуру рабочей самоорганизации, несомненно они бы вскоре интегрировались в эти традиции, но вместо этого они обнаружили опытных рабочих, уже находившихся в процессе атомизации, в нарастающей пропорции заменяющих коллективную защиту своих нужд и интересов индивидуалистическими действиями вроде прогулов, неподчинения, частой смены работы и пьянства. Приток крестьян сильно ускорил этот процесс, хотя нужно помнить, что новые рабочие, перенимая индивидуальные реакции, действовали вполне рационально, учитывая ограниченный набор доступных вариантов.6
В таких условиях рабочие вскоре обнаружили, что единственным доступным им пространством для маневра является попытка управлять непосредственной производственной ситуацией. Это означало не просто высокий уровень прогулов и текучесть кадров, но, что важнее, переприсвоение частичного контроля над самим производственным процессом. В этом рабочим помогали сами методы сталинистской индустриализации, которые, с одной стороны, создавали острый дефицит рабочей силы (что означало, что управленцы вскоре лишились возможности применять действенные санкции против строптивых рабочих), а с другой стороны, подрывали и нарушали базовую координацию между отраслями экономики. Дефицит, нерегулярное снабжение, частые изменения плана, плохое качество материалов и запчастей стали стандартными условиями, в которых предприятиям приходилось работать. В таких условиях, когда ослабло давление первых стремительных лет индустриализации, рабочие сочли необходимым и относительно простым делом установить контроль над скоростью работы, интенсивностью труда и его качеством. Политика режима, направленная на индивидуализацию производственного процесса как средство политического контроля над рабочим классом, усилила эту тенденцию. Попытки заставить каждого рабочего, каждый цех и каждое предприятие сосредоточиться на индивидуальных производственных рекордах ещё сильнее размыли основы хозяйственной координации. Производили слишком много продукции одного вида и слишком мало другого, без всякой оглядки на интеграцию. Аналогично, количественные рекорды имели приоритет перед качеством, так что могла производиться масса товаров, которые использовать было невозможно либо которые требовали значительных расходов дополнительного рабочего времени и материалов для того, чтобы переделать их или привести в нужный вид. Производство стало чрезмерно расточительным.
Если таков был исторический генезис системы, то будучи полностью оформлена, она представала перед каждым отдельным рабочим и управленцем как данный извне, объективный мир, в котором они должны научиться функционировать. Поскольку ни управленцы, ни рабочие не могли коллективно осуществлять какое-либо эффективное управление системой, им приходилось реагировать индивидуально. Это не значит, что они действовали как изолированные, автономные единицы. Управленцы (как в высших эшелонах, так и в цехах) и рабочие устанавливали между собой очень специфические отношения, но эти отношения структурировались якобы чуждой и неподконтрольной рабочей средой и узким спектром доступных реакций. Для управленцев главная задача была вполне прозрачна: максимизировать разрыв между видимыми мощностями и производственными результатами. Важной была именно разница между этими двумя величинами, а не выполнение плана в абсолютных цифрах само по себе. Ибо слишком низкий план и слишком высокий уровень перевыполнения приведут лишь к повышению плана в следующем периоде, который, возможно, выполнить не получится. Проблема заключалась в том, как достичь этих результатов в таких крайне нестабильных условиях. В мире, где большинство вещей находятся вне контроля, люди пытаются восстановить контроль, влияя на те факторы, на которые могут. Для советских управленцев это означало — и означает до сих пор — прежде всего попытаться обеспечить стабильность, где только возможно: попытаться затормозить внедрение новой технологии, поскольку во время наладки упадёт объём производства, а потом поднимут планы; игнорировать структуру ассортимента продукции, заложенную в макроэкономическом плане, и сосредоточиться на той продукции, которую проще всего произвести или которая обеспечит наилучшие показатели (тяжёлые предметы, если план измеряется тоннами; большое количество предметов, простых в производстве, если план измеряется количеством единиц продукции); обходить установленные каналы снабжения по необходимости, дабы гарантировать поставки; и, возможно наиболее важное в конечном счёте, выработать modus operandi с рабочей силой, чтобы свести к минимуму дестабилизирующие эффекты привнесённых извне проблем и поведения самих рабочих.
С точки зрения рабочих, проблема была двоякая: во-первых, как справиться с внутренним хаосом цеха (отсутствие сырья и инструментов, материалы и запчасти плохого качества), и во-вторых, как ослабить давление со стороны центральной власти и/или администрации. Иногда эти две цели противоречили друг другу: если производство слишком сильно отставало от плана, это означало сверхурочную работу и штурмовщину (попытки впопыхах наверстать упущенное в конце месяца, квартала или года), непопулярные но неизбежные явления. В иные периоды эти две цели были совместимыми или взаимодополняющими. Где только возможно, рабочий пытался замедлить темп работы, в основном контролируя те аспекты организации труда, которые в хорошо отлаженной системе были бы прерогативой администрации, но в советской системе были подвластны только рабочему. Проще всего это было сделать с ручным трудом, где рабочий просто мог более медленно работать. Но даже для рабочих на конвейерных линиях или на автоматизированном производстве мириады сбоев — ожидание материалов или крана, необходимость отойти от станка, чтобы отыскать инструменты или запчасти на складе, длинные очереди в столовой, удлиняющие обеденный перерыв — позволяли рабочим сократить рабочий день и установить определённые пределы способности элиты извлекать прибавочный продукт.
В силу продолжающегося дефицита рабочей силы, управленцам было сложно поломать эту систему. Им приходилось к ней приспосабливаться. Как правило, у них не было иного выбора, кроме как уступить рабочим значительную долю контроля над производственным процессом, потому что они нуждались в их сотрудничестве, чтобы не ухудшать положение дел, преодолевать разнообразные сбои рабочей рутины или заручиться согласием на сверхурочную работу и штурмовщину. Если страдал размер зарплаты — в силу внешних обстоятельств либо из-за того, что рабочие просто недостаточно произвели, чтобы получить свою обычную зарплату — управленцы, как правило, с готовностью шли на разнообразные ухищрения, чтобы итоговая получка не уменьшилась. Если страдала дисциплина, но данный рабочий или рабочие были слишком важны, чтобы их уволить, администрация закрывала на это глаза. Таким образом, выросла сложная система торгов на низовом уровне между рабочей силой и администрацией за сферы контроля.
Свойства этих торгов отражали специфически советские условия, в которых они происходили. Во-первых, это не были коллективные договорённости, формально или неформально заключённые между администрацией как группой и коллективами рабочих. Это были, по сути, отдельные уступки отдельным рабочим, выбитые из отдельных начальников цехов или отделов, которые может одобрить или не одобрить вышестоящее заводское начальство. В этом смысле они были произвольными. Некоторые категории рабочих имели больше возможностей добиться уступок, чем другие. Главным образом — хотя не исключительно — это были мужчины, работающие на основном производстве в ключевых отраслях, а также квалифицированные вспомогательные рабочие, такие как наладчики, электрики и механики. Крупным исключением были вспомогательные работники, занятые менее квалифицированным, немеханизированным трудом, чью работу практически невозможно было проконтролировать, хотя в других отношениях (низкая зарплата и плохие условия работы) они не были привилегированной группой.
Во-вторых, что более важно, производственные отношения, выросшие из интерактивных реакций управленцев и рабочих на данную извне рабочую среду, спонтанно воспроизводили эту среду а вместе с нею и эти производственные отношения. Когда управленцы изменяли структуру ассортимента продукции, чтобы было проще выполнить производственные планы либо из-за того, что полученные материалы не позволяли выполнить изначальный план; или когда планы не выполнялись, потому что рабочие слишком часто покидали станок или опаздывали на работу — то впоследствии это становилось объективным обстоятельством для других заводов, которые получали продукцию с опозданием или с неправильными спецификациями. Аналогично, когда сталевары игнорировали производственные процедуры и производили дефективный металл; или машиностроители производили бракованные машины, которые часто ломались или у которых не хватало важных деталей — это тоже становилось объективным обстоятельством для заводов, получающих эту сталь или оборудование. Для управленцев и рабочих этих предприятий всё это становилось частью их объективной рабочей среды, которая вынуждала их реагировать так же, как и на других заводах: задерживать производство, нарушать структуру ассортимента, производить брак, и всё это основываясь на таких же паттернах уступок между рабочими и управленцами. Таким образом спонтанные действия каждого индивида генерализировались и воспроизводились по всей системе в повторяющемся цикле. Попытки элиты вмешаться и нарушить этот паттерн отношений приводили лишь к их усилению. В сталинский период режим прибегал к всё более репрессивному трудовому законодательству, дойдя до криминализации смены работы и прогула. Результатом этих вмешательств стало лишь усиление нестабильности на производстве, что подталкивало управленцев к сговору с рабочими с целью поиска обходных путей. То же касалось зарплатной политики, применявшейся Сталиным и Хрущёвым как дисциплинирующая сила дабы реструктуризировать отношения между рабочими и управленцами на заводах. Здесь также недовольство и дестабилизирующий эффект принудительных по сути стимулирующих систем толкал управленцев к обходу официальных инструкций по начислению зарплаты, тем самым усиливая паттерн торгов на низовом уровне, который режим пытался разрушить. Напротив, именно в силу своего воспроизводимого характера производственные отношения, зародившиеся в советской промышленности, оказались такими устойчивыми перед лицом политического давления извне.
Источник: Filtzer, Donald A. 1992. Soviet Workers and de-Stalinization: The Consolidation of the Modern System of Soviet Production Relations, 1953-1964. Cambridge ; New York, NY, USA: Cambridge University Press.
Перевод Дениса Горбача
Примечания
1 Следует признать, у СССР было много признаков самобытного способа производства, главным из которых был тот факт, что общество осуществляло производство однозначно определяемым способом, который был основан на определённых производственных отношениях и, в свою очередь, воспроизводил их. С другой стороны, система была слишком нестабильной и исторически преходящей, чтобы считаться способом производства в том же смысле, в каком это определение применяют к феодализму или капитализму. Уничтожив капитализм и не введя подлинное общественное регулирование экономики, элита была в состоянии удерживать контроль только при помощи политического контроля над государством. Это не предотвратило экономику и общество от сползания в глубокий кризис, характеризующийся длительным застоем и растущим недовольством масс. В обществе была тенденция к распаду по мере того, как административное регулирование экономики отказывало и элита нащупывала какую-нибудь другую форму регулятора взамен, которая бы позволила ей удержать власть. Сложно сказать, что могло бы стать таким регулятором, ведь если бы элита отказалась от своих прав политического опекунства над обществом, то пошатнулась бы её роль организатора экономики. То, что элита не могла удержать за собой эту роль, было ещё до августовского путча 1991 г. продемонстрировано рыночными реформами и нападками реформаторов на «бюрократическую систему», подлинное устранение которой лишило бы и элиту, и поддерживающую её огромную бюрократическую прослойку, каких-либо политических или экономических функций. Что остаётся, если не постепенное развитие капитализма или вынужденная сдача власти рабочему классу? Нынешние события в СССР подтвердили это. Гипотетически, если бы Горбачёв преуспел в создании условий, при которых элита смогла бы укрепить свою позицию управляющего экономикой и в то же время создать советский эквивалент гражданского общества, мы бы действительно могли лицезреть появление Советского Союза как уникального способа производства, отличного и от капитализма, и от предполагаемого подлинного социализма. В действительности же, однако, сталинистская система развалилась и начала эволюционировать в направлении какой-то формы капитализма. Тезис о её исторической мимолётности был, я считаю, тем самым подтверждён. Более общий тезис далее развивается в заключительной главе книги. О способах производства см. Ticktin, ‘Contradictions’, pp. 27-31 and ‘Class Structure’, p. 61.
2 Хотя я и затрагиваю эту тему несколько раз на протяжении книги, я не считаю попытки категоризировать СССР как разновидность капитализма или «государственного капитализма» валидными или теоретически полезными. Внутри системы, по крайней мере до нынешних экономических реформ, невозможно было указать на товарный обмен, помимо периферийной сферы частной торговли определёнными видами продовольствия. И это не случайно. В Советском Союзе не было рынка, во всяком случае не в капиталистическом смысле. Товары производились не для продажи анонимным покупателям, а по государственному заказу. Снабжение обеспечивалось аналогичным образом. В отличие от капитализма, не было рынка, на котором анонимные производители противостоят другим производителям с товарами, стремясь к обмену. При капитализме, именно эта ситуация порождает общественную абстракцию меновой стоимости, поскольку до тех пор, пока товары воплощают лишь конкретные свойства потребительных стоимостей, не существует средства установить между ними эквивалентность, которая должна быть основой обмена. Меновая стоимость, или просто стоимость, порождается именно потребностью в такой абстрактной мере. Отбрасывая конкретные свойства продуктов труда и сводя их к единому общему абстрактному свойству — количеству труда, потраченного на их производство — стоимость становится общественным базисом, на котором может происходить обмен. Даже чёрный и серый рынки в СССР не подчинялись (и до сих пор не подчиняются) этому принципу, поскольку обмениваются на них потребительные стоимости, ценимые именно за их конкретную полезность (например, металл, оборудование, или даже дефицитные потребительские товары), а не потому что они воплощают стоимость. Нельзя сказать и о рабочей силе, что она покупалась и продавалась как товар. В СССР был рынок рабочей силы, но он был мало похож на капиталистической рынок труда, где покупка и продажа рабочей силы подчинены закону стоимости. Зарплаты определялись государством, имея лишь косвенное отношение к «стоимости» воспроизводства рабочей силы. В той мере, в какой рынок труда существовал, он был сильно искажён тем фактом, что, с одной стороны, закон обязывал рабочего работать, а с другой стороны, рабочий не мог быть уволен, кроме как в исключительных обстоятельствах. Таким образом, свободного движения труда, необходимого для капиталистического рынка, не было. Тот факт, что существовала эксплуатация труда, и что рабочий создавал прибавочный продукт, не означает, что рабочая сила имела форму товара. Максимум, что можно сказать — рабочая сила имела частичную или искажённую форму товара (в той мере, в которой определённый обмен происходит между рабочим и нанимателем), отражая гибридную природу советской системы в целом, но из этого нельзя сделать вывод о работе, хотя бы и несовершенной, закона стоимости. Даже сегодня, когда появляется рынок и исчезает государственный контроль над зарплатами, острый дефицит рабочей силы, спровоцированный как раз переходом к рынку, по-прежнему воспроизводит эти искажения. Что же касается тех вариантов государственного капитализма, которые пытаются вывести наличие закона стоимости в СССР из давления внешней конкуренции со стороны Запада, мы можем сказать только, что находим такой анализ — который намеренно уклоняется от рассмотрения конкретной сути и внутреннего устройства общественной формации и помещает движущие силы системы во внешних факторах — методологически подозрительным, чтобы не сказать больше.
3 Filtzer, Soviet Workers and Stalinist Industrialization, pp. 34-44, 117-18, 268-9. Тиктин отметил, что хотя планирование в определённых здесь терминах в СССР не существует, элита всё же пытается управлять посредством «администрирования» и «организации» (Ticktin, ‘Class Structure’ pp. 44-55).
4 Подробнее об этом я пишу в восьмой главе.
5 Для примера см. обсуждение реформы совнархозов, стр. 16, 18, 26.
6 Этот процесс подробно описан в Filtzer, Soviet Workers and Stalinist Industrialization, chapter 3.