Песни левых шансонье Беранже и Гуччини о подавлении пражской весны
В ночь с 20-го на 21-е августа 1968 года войска Варшавского договора вошли в Чехословакию. Это вызвало занятную реакцию у сильных мира сего. Страны Запада, ведшие агрессивную войну во Вьетнаме, бросились наперебой осуждать своих геополитических соперников. Союзники СССР на «революционной» Кубе и в не менее «революционном» Северном Вьетнами горячо аплодировали империалистической агрессии Советской Армии. Такое же вторжение США они бы так же решительно осудили.
Китайское руководство, требовавшее крови чехословацких ревизионистов до начала оккупации, в ночь с 20 на 21 августа поменяло свое мнение на диаметрально противоположное. Пекин осудил действия «фашистской клики Брежнева-Косыгина». Двойные стандарты «большой политики» не требуют особенных доказательство, но этот саморазоблачительный фарс поверг значительную часть левых в состояние глубокого разочарования. Даже не все коммунисты-просоветчики смогли заставить себя поддержать действия Брежнева и его генералов.
Многие искренние фанаты «страны советов» были смущены видом империалистического мурла советских оккупантов. Оккупация ЧССР очертила собой границу после которой моральная чистоплотность и интеллектуальная честность мешали левой интеллигенции слепо обожать “родину Октябрьской революции”.
Подобное разочарование не могло, не отразится в творчестве левых бардов. Кантаторе Франческо Гучини, который и так симпатизировал скорее борьбе пролетариата и пытавшийся продолжать традиции итальянской рабочей лирики написал песню, посвященную памяти Яна Палаха. Этот чешский студент-марксист совершил самосожжение в знак протеста против оккупации. Гуччини сравнивает Палаха и сожженого церковью еретика Яна Гуса.
По своему отреагировал на события августа 1968 года французский шансонье Франсуа Мари Беранже. Этот сын рабочего класса, бывший работник «Рено», актер, ветеран войны в Алжире, певец и либертарный активист сочинил песню, в которой ни слова о Праге или Чехословакии. Тут рассказывается только о городе и «казаках», которые войдут в него и зальют кровью мостовые. Казаки тут выступают не только как символ царизма, но и как образ безжалостной колониальной власти. О них автор поминает только в конце песни, как бы давая возможность французу предположить, что речь идет, например, о хорошо знакомом ему Алжире или другой грязной войне Запада.
