Я был уверен, что Украине в новом мире нет смысла беспокоиться о защите собственной территории — экономически это слабое государство и так склоняли все, кто мог, поэтому внешней вооруженной угрозы быть не может, думал я — любой спор будет решён мирно, Киев прогнётся — и всё.

Так я полагал до двадцатых чисел февраля 2014, когда чужая армия оттяпала кусок украинской территории, не ожидая, когда Киев прогнётся. Поэтому свой антимилитаризм и неприязнь к жутковатому уродцу под названием Вооружённые силы Украины я аккуратно сложил на дальнюю полку — и пошёл в военкомат.

Читать предыдущую часть

---

Когда мы переехали из тракторной бригады в «зелёнку», еду нам возил белый бусик со следами красного креста на корпусе. Воды было мало, а вот пластиковой посуды — полно. Чистую мы использовали по назначению, а использованную пускали на растопку дров — полистирол дает стойкое и горячее пламя. Суп разливали по тарелкам, которые выставляли тут же на земле, рядом красовались пластиковые стаканы с горячим сладким чаем. Правда, такие пиры очень скоро закончились. Прилетел к нам еще один ПТУР — он предназначался бусику, но взорвался в ветвях «зелёнки», покоцал машину и легко ранил развозчика.

Командование решило, что на нас автомобилей не напасёшься — тем более что ежедневный обедовоз цель регулярная и потому легко уловимая, — и велело нам готовить для себя самим. Для продуктов вырыли погреб, накрыли его в один накат. Правда, температурный режим в нём не соблюдался, так что однажды летом мне пришлось вытаскивать оттуда мешок с салом, полный червей — он пах гниющим трупом.

Была в том погребе всяческая тушёнка, большей частью паршивая, но для употребления пригодная. Было несколько коробок рыбных консервов — вполне пристойная скумбрия, кильки и ужасные безвкусные и костлявые бычки в масле, которые можно было есть только смешав с другой едой или обжарив. Была коробка повидла, которое можно было нарезать кусками и мазать на хлеб.

Ещё была коробка жёлтого сыра — точнее, «сырного продукта», который на летней жаре плавился и растекался тестообразной массой. Были коробки пряников и печенья. Разумеется, были крупы, макароны, морковь со свёклой, картошка. Сгущёнки было — хоть залейся. Мы крошили в миски пряники, заливали сгущёнкой и ели с кофе или чаем.

Кухня тоже была заглублена в грунт, но без перекрытия. В ней пытались сложить кирпичный очаг, потом перешли на железную буржуйку. Кто-то развесил на стенах кухни плакаты из журнала MAXIM, чтобы готовилось веселее.

Сам собой выделился из солдат повар — его временами даже освобождали от дежурства, чтобы занимался кухней. Куховарил он охотно, правда, иногда напивался. В такие дни он валялся на верхних нарах в блиндаже, противно подвывая. Пил не только он. Вообще, в «зелёнке» пьющих было намного больше, чем в «тракторной бригаде».

Маленький чернявый мехвод, весь в синих куполах и мастях, однажды ужрался так, что улёгся дрыхнуть прямо на посту. Пришлось надавать ему оплеух, чтобы поднять, но толку от этого было немного — он очень обиделся, чуть не полез в драку и снова улёгся.Так и дождался офицера. В другой раз он мало того что выпил, так ещё и хорошо пыхнул ядрёной травы, которая растёт то тут, то там в окрестностях Гранитного, и его пробило на измену. Он принялся звонить домой и со слезами в голосе рассказывать, что «ебошат по-страшному, нам капец, мы уже в котле» и так далее.

Между тем, светило солнышко, сепары курили бамбук, а после Дебальцева больше никаких котлов на Донбассе не наблюдалось. А вы спрашиваете, откуда берётся «зрада». Далеко не всегда её затевает злобный Кремль или свидетели Липецкой фабрики. Временами достаточно того, чтобы мобилизованное лицо с пониженной социальной ответственностью оказалось в состоянии слегка изменённого сознания. Лицо истерит по телефону, домашние подымают хай, звонят волонтёрам, те откладывают кирпичи в соцсетях — а дальше уже, как говорится, по гною как по маслу.

Пили, потому что привыкли пить на гражданке. Пили от бездействия — потому что, в конце концов, все траншеи были выкопаны, БМП поставлены в капониры, наблюдательные посты обустроены, дежурства налажены, и оставалось только длить своё существование изо дня в день, созерцая один и тот же пейзаж в ожидании обстрелов. Обстрелы случались не то чтобы часто, но тем не менее бездействие деморализует, особенно если это бездействие мишени, которая ждёт выстрела. И если нет привычки заставлять свой мозг трудиться — да хоть читать что-нибудь, чтобы хоть на пару часов выпасть из этой тоски — то остается только бухать. Впрочем, бухали не все. Было деятельное и конструктивно настроенное ядро солдат, на которых, собственно, всё и держалось.

Но были и совсем плохие варианты. Например, солдат по фамилии Сметанка. Длинный, костлявый и угловатый, он был ужасно заторможен. Двигался, словно погружённый в тягучий сироп. Постоянно засыпал, практически на ходу или с лопатой, воткнутой в грунт. Не всегда понимал обращённый к нему вопрос, а поняв, не всегда был в состоянии ответить. Надсадно кашлял, а по ночам внезапно поднимался и, не контролируя себя, пытался что-то схватить, куда-то пойти…

Солдаты отобрали у него автомат и требовали убрать его из взвода, а желательно, вообще с фронта. В батальоне навели справки и выяснили, что Сметанку сдал в райвоенкомат родной отец, который рад был избавиться от проблемного сына. Сметанку забрали, он пару недель помыкался в госпиталях, но комиссовать его почему-то не стали, а вернули назад в Гранитное, однако уже не в наш ВОП.

Ташкент поручил мне составлять график дежурств. Это стало моей общественной нагрузкой на ближайшие пять месяцев. Система дежурств была сложной — двое дежурили на наблюдательном посту, ещё один — у въезда на позицию, плюс старший, который контролирует дежурных, чтобы не спали. Умудрялись и засыпать, и даже слушать музычку в наушниках.

Поначалу нас было под тридцать человек, и дежурить было не в напряг, но потом многих забрали на другие ВОПы, и дежурства становились всё дольше, а иногда приходилось заступать по два раза за ночь. Кто виноват? Правильно, тот, кто составляет график.

— Жека, все твои боевые товарищи говорят на суржике, и только ты — на таком чистом украинском, что аж противно.
— Это потому, что мой родной язык — русский.
— Вот я и говорю, все нормальные украинцы — на суржике, а ты — аж противно.

Большинство солдат — украиноязычные — говорили действительно либо на суржике, либо на головоломных диалектах. Петро — солидный дядька из западной Украины, разговаривал примерно так:

— Тра на чергування йти, мушу си вдягати. Подай-но мі гельму!
— Шо тобі подати?!
— Та осьо гельма вИсить, но!
— Та яка в сраку гельма, ти по-нашому можеш говорити?!
— Та ти, курва, гельми ніц не бачив!? — и Петро, сняв с гвоздя, показывает нам свою каску.

Помню ещё один разговор с ним. Солдаты затосковали по моему мехводу Сане, который уехал в отпуск и там застрял.

— А чого він має си вертати? Він же ж на дурку попав! — говорит Петро.
— Хто тобі таке казав?!
— Ти й казав! Шо він через «бєлку» поїхав на дурку.
— Шо?! Він поїхав не на дурку, а на Бєлку! На Білу Церкву, в бригаду, зарплату оформляти!
— Тю, назви поскорочують, хєр розбереш!

Петро любил охотиться и несколько раз отпрашивался у Ташкента в поля, возвращаясь то с фазаном, то с зайцем. Правда, работать лопатой он не любил, поэтому Ташкент сменил милость на гнев и охоту запретил. Петро осерчал и в одиночку углубил метров двадцать траншеи.

Было у нас два солдата из Бердянска — совершенно нетипичных для АТО. Молодые, образованные, оба увлекались страйкболом, на этой почве называли патроны для АК «пульками», что меня слегка выбешивало. Один — сотрудник бердянской прокуратуры, имел в юстиции чин, равный офицерскому, но в армии ему звёзды на погонах не были положены. Имел он также некоторые познания в медицине, а потому вскоре был зачислен в медики и переведён в штаб. Второй — великан с кадыровской бородкой — тоже у нас задержался недолго, был переведён в разведку.

Боевые действия с нашей «зелёнки» почти не велись — только однажды к нам на левый фланг рано утром пригнали зенитку и принялись из нее шпарить по Григоровке. Шпарили до тех пор, пока с той стороны не прилетел ПТУР. Зенитке настал конец, а зенитчик отделался осколком в заднице — ПТУРы летают медленно, можно успеть отскочить. Через несколько дней командир зенитчиков приехал забирать покалеченную установку, и я у него поинтересовался, был ли толк от всей этой затеи. Ещё бы, ответил довольный офицер, мы же в Григоровке сепарскую бэху накрыли! Очень хороший размен!

В связи с отменой централизованного питания визиты в штаб стали более частыми — ездили теперь не только в баню, но и за продуктами. Точнее, в баню ходили пешком — через зелёную балку, через железный мостик — в центр. Прямо напротив штаба была сельская библиотека. Довольно богатая — там и учебная литература, и художественная, выходящая за рамки школьного курса, и техническая. И, разумеется, партийная.

Не так давно библиотека жила полной жизнью. Там даже проходили разные тематические вечера, например, вечер памяти Виктора Цоя. Теперь она разорена — из здания вынесено всё, что можно использовать в обустройстве военного быта. Полки сдвинуты, книги частично свалены на пол. Вход в библиотеку закрыт, но войти можно через окно.

Я зашёл и очень расстроился. Взял несколько биографий замечательных людей, в том числе Петра Кропоткина. Решил читать. Пусть библиотека ещё немножко поживёт. Это всё, что я мог сделать. Библиотеку явно разорили не сепары — они просто не успели. Наши же сделали это не со зла. Просто война предельно упрощает бытие, люди берут то, что им нужно в данный момент, и грубо отбрасывают то, что сейчас без надобности.

В мае как-то поутру сепаратисты обстреляли старое кладбище в Гранитном. Оно практически в центре села, и непонятно, куда противник целил — то ли в штаб, то ли в ротный опорный пункт, но вышло прямо посерёдке между ними. В тот же день меня вызвали в РОП. Транспорта туда не было, и я от штаба, чтобы не петлять по улицам, срезал через кладбище, разглядывая свежие воронки и прикидывая, в какую лучше нырять, если снова начнутся прилёты.

В роте, узнав, что я шёл через кладбище, посмотрели на меня как на психа, но форму — новенькую «пиксельку» и чёрные кожаные берцы — таки выдали. В этой форме я и отправился в очередной отпуск.

Из Волновахи мы, скооперировавшись на четверых, взяли такси до Бердянска. «Ланос» катился по шоссе, минуя один за другим блокпосты. Ни на одном нас не проверили. При желании я мог бы легко вывезти из зоны АТО ствол — и не один. В мой рюкзак могло бы незаметно поместиться до пяти АКС плюс рожки к ним — стоит ли говорить, что на этот баул ни на одном из множества блокпостов никто даже не взглянул. Выборочные проверки проводятся, иногда шмонают очень жёстко, но это иногда. Так что не удивляйтесь.

А в «ланосе» водила врубил радио «Шансон», и оно выплеснулось песней — эдакой мужской-мужской:

Будем жить, старина!
Просто взгляды честны и ряды тесны.
Спи спокойно, страна!
Пока есть мужики, братаны…

— Вот сидят и слушают вот это в тылу за пивасиком, — кивает на магнитолу пассажир из Новогригоровки. Он в потёртой «пиксельке», и в морщинах его пыль донецких чернозёмов. — А в реальности…
— А в реальности на войне всё гораздо проще, — кивает его спутник из Гранитного — он в прокопченной «голландке» поверх домашнего вязаного свитера, юношеское лицо украшает жидкая фронтовая бородка.
— Проще и грязнее, — уточняет «пикселька».

Третий пассажир кивает молча. Дешёвый пафос «героического» шансона чужд и неприятен каждому, кто прошёл фронт и не лишился способности видеть, понимать и чувствовать. Всё намного проще и грязнее. Такова война — пафос остается в тылу.

И вот — Бердянск. Прогуляться бы по нему, пройтись по набережной, шаурмы поесть, в конце концов. Но — некогда, на вокзале уже ждёт поезд на Киев. Шагаю по перрону. На мне новенькая пикселька без знаков различия; за плечами побитый плесенью за месяцы хранения в сыром блиндаже рюкзак.

Внезапно мужик в красной футболке приветливо улыбается и протягивает руку для пожатия. Знакомый? У меня ужасная память на лица, лихорадочно копаюсь в архивах мозга — тщетно. Молча обмениваемся рукопожатием. Иду дальше. Через пять шагов — еще одно приветствие. И только на третьем понимаю: приветствуют не лично меня, приветствуют солдата — участника АТО. Приятно. И тут же — холодный душ. Чернявый парень в зеркальных очках жмет руку и уважительно адресует:

— Респект «Азову»!..

Оппаньки… Озадаченный, даже не опровергаю, молча прохожу мимо. Нет, честно, не знаю, что хуже — когда тебя принимают за сепаратиста или когда за «азовца». Как бы там ни было — срочно шевроны ЗСУ и ОМБР72 на «пиксельку», во избежание. А то, глядишь, так и в Социал-националистическую Ассамблею запишут — прямо на перроне. Чур меня, чур…

В Киеве я попал на день памяти депортации крымскотатарского народа, встретил нескольких земляков и сделал селфи с флагом одного ныне уже не существующего, но очень симпатичного добровольческого формирования.

А пока я отдыхал, у нас в «зелёнке» случился первый «двухсотый». Бравый козак Тарас, как рассказали мне потом солдаты, выпивши, отправился разбираться с растяжками в балке на левом фланге. Не разобрался. Даже вынести тело оттуда смогли не сразу — растяжки же.

В общем, съездил я в отпуск. Вернулся.

В Гранитном уже тепло — днём. По ночам, выходя на дежурство, одеваешься чуть ли не по-зимнему — дубарь. Лишь в середине лета было несколько недель, когда можно было ночью надеть бронежилет на футболку. Пока ещё не слишком жарко — ходим по четвергам в баню. На обратном пути нас окликает мальчишка — лет 8-10, смуглый, узколицый, видимо, грек или крымский татарин:

— А вы сегодня стрелять не будете, на рыбалку можно идти?

Мы знаем, где они рыбачат — на озере в низине, где земля изрыта воронками.

— Парень, мы в эту сторону не стреляем, только в ту. А сюда стреляют с той стороны — откуда нам знать, будут они стрелять сегодня или нет?

Мальчик скучнеет лицом и убегает…

Как-то сепаратисты в очередной раз обстреляли Гранитное. В ответ с нашей стороны обрушился целый шквал огня — танки, САУ, грады. Потом такой же шквал мы получили с той стороны, в несколько заходов — танки, САУ и, разумеется, грады.

На следующий день мы пошли в баню. По дороге зашли в местный магазин.

— Доброго дня!
— Не доброго, — на лице продавщицы нет улыбки.
— Что случилось?
— Что? Дети гибнут, вот что.
— О господи… Где?
— В Тельманово, у моей подруги — осколком ребёнка разорвало.

Шквал огня. Танки, САУ, грады. Это всё вчера летело через наши головы туда, в сторону Тельманово. Как там говорил вождь «ДНР» Захарченко: «У нас недостаток живой силы, поэтому основной упор будем делать на дальнюю артиллерию, а значит, жертвы неизбежны».

У нас тоже упор на дальнюю артиллерию. Военные объекты противника расположены в непосредственной близости от мест проживания мирных жителей. Точность артиллерии — на уровне середины прошлого века, с поправкой на квалификацию артиллеристов. А это значит, жертвы среди мирного населения неизбежны. И нам с этим жить. Не всем, конечно — многие уверили себя, что сепары свою территорию обстреливают исключительно сами, в провокационных целях. Где-то я это уже слышал… Ах, да, от жителей Гранитного, которые уверены, что наш батальон тайком переправляет пушки на ту сторону и обстреливает село. С провокационными целями.

Позже, уже ближе к августу я познакомился с одним жителем Гранитного. Сухонький старик, крымский татарин, живет здесь с 60-х годов. Передовик-механизатор. Дочь замужем, живет в России. Жена 7 месяцев назад погибла под артобстрелом. Сам он тоже ранен — показывал шрам на спине. Он дарит солдатам кабачки со своего огорода, пускает их помыться в своём летнем душе. Спокойно предполагает, что «ребята с той стороны» арестуют его за дружбу с украинскими солдатами, если придут в Гранитное. Вздыхая, спрашивает, когда закончится война — спрашивает риторически, не ожидая ответа. Говорит, что на кладбище уже лежат семеро жителей Гранитного, погибших от русских мин и снарядов.

Однажды делали «гуманитарную миссию» — взяли излишки продуктов (коробку повидла, пакет масла и мешок консервов) и отнесли местным семьям с детьми. Люди благодарили — с достоинством, не лебезили. Интересовались, когда дадут свет (провода регулярно перебивает осколками) и когда кончатся обстрелы. Объяснили, что стараемся побольше опорных пунктов разместить за пределами села, чтобы не подвергать опасности местных.

Вообще, к 72-й бригаде местные привыкли. Ушла враждебная настороженность, люди интересуются, общаются — не панибратствуют, конечно, всё-таки человек с оружием остаётся человеком с оружием. Кто-то искренне дружелюбен, кто-то держит себя ровно, без напряга, но и без теплоты. Правда, есть и те, кто нас не примет никогда.

Было однажды — идем по селу, навстречу женщина. Здороваемся, но в ответ сухой, мёртвый голос, губы еле шевелятся на каменном лице: «Зачем мне ваше здрасте?..» Кого она похоронила — отца, брата, мужа, сына? Кого мы у неё убили? Уже не важно, ни его не вернуть — он, скорее всего, враг и мертв, ни её — хоть она и жива. Единственное, что мы можем сделать — это довести начатое до конца, минимизировав количество жертв.

К концу июня становится так жарко, что походы в баню теряют весь смысл: пока по горам доберёшься, затянутый в бронежилет и нагруженный покупками, из центра села до «зелёнки», свежесть и чистота куда-то пропадают. Поэтому золотые солдатские руки мастерят походный душ из пятилитрового бутыля прямо в «зелёнке». Вода за день нагревается на солнце, и можно вполне пристойно помыться. Единственное, что отвлекает — ожидание прилётов с той стороны. Однако так сложилось, что мыться нам не мешали.

Как-то я забрел на пост у трассы, где застал одного нашего солдата — назовём его Качок. Он сидел мрачный, кивал в сторону дороги, по которой проехали в сторону Волновахи две местных легковушки.

— Видал? Они все уезжают. Им с той стороны сообщили, что будут Гранитное в говно раскатывать. И чтобы уезжали, или им хана. И нам хана.

Он весь поглощён этой новостью и страшным ожиданием неизбежного.

— Погоди, — говорю. — Всё утро дорога у нас перед глазами, пара машин всего проехала, и пешком никто не уходил. Всё как обычно! Где они уезжают? Чего ты панику сеешь?!

Качок огрызается, ему не до голоса разума. Он идёт делиться своими переживаниями с другими солдатами. На некоторых действует. Боец февральского призыва, бывший пограничник, громко, чтобы заглушить страх, грозит нам, без пяти минут дембелям, что своими руками перефигачит нас, если мы вздумаем бежать — скорее всего, пытается так скрыть собственный страх. Через минуту рассказывает, что всех дезертиров встретят заградотряды из нацгвардейцев. Другой звонит домой, рассказывает, что «нам капец, мы уже в котле». Срывается: «Хто боится? ! Я? ! Я не боюсь! Руки-ноги оторвёт — я все равно живой буду! Кому нужен? Маме нужен! Хана, Вася, хана…»

Мы с молодым танкистом-правосеком переглядываемся, пожимаем плечами и смотрим на это безумие со скорбным спокойствием «мудрых воинов».

У нас глубокие траншеи. У нас позиция на горе. У нас есть чем обороняться. За нашими спинами — танковый батальон. Единственный минус — наши блиндажи могут не выдержать попадания фугасных снарядов. Но в них ещё надо попасть. Мы будем действовать по обстоятельствам. Если, конечно, паникёры не сделают оборону невозможной.

Паника побулькала, пошипела, да и закончилась ничем.

Но Качок мне этого своего прокола не простил, затаил. Паранойя его, оставив в покое сепаров, нашла новый объект — меня. Ташкент, наш командир, имел привычку неслышно подкрадываться к посту или наблюдательному пункту, проверяя внимательность часовых. Видимо, подкрался он как-то и к Качку, когда тот договаривался по телефону о встрече с какой-то местной дамой.

Подкравшись, никак себя не выдал, но как-то позже выложил Качку всё про его планы: мол, всё про тебя знаю. Качок сдуру подумал, что кто-то его заложил и, уж не знаю, какой логикой руководствуясь, уверил сам себя, что это был я. Пару раз громко меня презирал и даже грозился набить лицо, да так и не собрался. И когда я прощался со всеми, уходя на дембель, он смотрел в сторону и руки не подал.

Иногда над нами парит беспилотник ОБСЕ. Его нелегко разглядеть — он очень высоко. Лишь внимательный и зоркий наблюдатель заметит в выгорающей синеве махонький силуэт, похожий на дельтаплан. Настолько маленький, что сморгнёшь — и приходится искать его заново. Но мы всегда знаем, что он здесь. В отличие от наших и вражеских беспилотников — бесшумных квадрокоптеров и самолетиков, тусклыми звёздочками бороздящих ночной небосвод — этот звучит. Его басовитое урчание наводит на мысль о старых пропеллерных аэропланах.

Оно переливается, перетекает из одной части неба в другую. К урчанию, правда, примешивается ещё один звук — ноюще-гудящий, как аккорд в среднем регистре большого католического органа. Словно органист нажал три клавиши и задумался, а меха всё гонят воздух в трубы, а те вибрируют, разрезая воздушный поток и заставляя его петь тоскливую монотонную песню о людях, которые убивают друг друга, и о земле, которая равнодушно принимает в себя трупы и руины.

У нас в «зелёнке» два блиндажа. В одном рулят танкисты, во втором — БМПисты.

Повар — из второго блиндажа. Аватары — тоже.

Танкист опоздал на пост. Бмпист возмущён громко. Танкист его посылает. Взаимные оскорбления. Подключается повар: «Вы, танкисты, хоть раз дрова нарубали!? Жрать больше не подходите!» Танкист в ответ: «А вы с нашего генератора электрику получаете, мы за бензином ходим!» Слово за слово, чуть ли не за грудки хватают друг друга.

Нет, не созрело ещё гражданское общество в Украине. Только административные методы, только хардкор. Вводим наряд на кухню — одного человека в помощь повару, поочерёдно из первого и второго блиндажа. Во избежание разборок.

Пока у нас в «зелёнке» вспыхивали коммунальные склоки, на «тракторной бригаде» творились реальные дела. Как-то к ним очень близко подошла ДРГ противника — полтора десятка человек. Наши прижали её огнём так, что те залегли. Тогда, чтобы прикрыть ДРГ, противник и ударил перекрестным огнем — САУ из Красного Октября и миномётами из Григоровки. Часть снарядов прилетела на «тракторную бригаду», а часть упала на село, разрушив около десяти хат и ранив одну местную жительницу. В итоге около половины состава ДРГ таки удалось уйти. Позже наши дали артиллерийскую ответку, и, по слухам, с той стороны было много раненых.

Пресловутое августовское наступление на Белокамянку, о котором хорошо рассказал Антон Балаба, мы наблюдали со стороны, по звукам выстрелов и разрывов. О том, что это наступление готовится, действительно знала каждая собака — в частности, нам об этом под страшным секретом поведали ещё за месяц до событий.

В другой раз противник из Григоровки обстрелял штаб роты — тогда погиб зампотех роты и был серьёзно ранен наш ротный командир. В конце августа погиб командир моей БМП прапорщик Петрович. Он, как и я, съездил в отпуск в мае. Пригнал из Киева старенький «уазик» и двадцать комплектов «афганки» для солдат нашей «зелёнки». Уазик понравился новому ротному, и он забрал машину себе — вместе с Петровичем.

Однажды прапорщик вез в штаб роты старлея Вихтюка, когда начался танковый обстрел. Им бы из машины выскочить да в ближайший блиндаж нырнуть — но решили лишние пятьдесят метров проехать до штаба. Там их и накрыло. В «уазике» канистры с бензином стояли. Вихтюк успел выскочить и помер по дороге в больницу от ранений и ожогов. Петрович сгорел в машине.

Поле, вдоль которого тянулась наша «зелёнка», проросло подсолнечником-самосейкой. Летом они зацвели, потом увяли. К концу августа подсолнухи высохли — и, знаете, поле высохших подсолнухов выглядит очень непривлекательно. Особенно если ты видишь его изо дня в день, неделя за неделей…

В армии я был уже больше года и уже 11 месяцев — в Гранитном. Пора на дембель. Как-то во время очередного визита в штаб огляделся по сторонам, понял, как всё вокруг осточертело и как хочется домой. Ещё раз огляделся и понял, что буду скучать по Гранитному. Каштаны здесь, опять же, вот-вот начнут сыпаться. Год жизни. Это бесследно не проходит. Вернусь ли сюда? И в каком качестве?

Здесь школа уже работает. Дети на улице играют в мяч. Больше всего хочется, чтобы здесь не стреляли.

P.S.: Седьмого сентября я сдал в роту свой автомат и бронежилет. Отдал каску новичку из пятой волны. Подарил на память Ташкенту свою пиксельную панаму, похожую на ковбойскую шляпу.

Восьмого ранним утром вместе с Саней-мехводом прибыл к штабу, получил за службу значок «гвардия», который через год утратил всякий смысл — после того, как Порошенко отменил все гвардейские наименования в ВСУ. Дембелей погрузили в три открытых грузовика и с рёвом, пылью и грохотом повезли в Волноваху.

Девятого я сошёл с поезда в Киеве.

Десятого в Белой Церкви получил расчёт в воинской части.

Двадцатого сентября уехал с семьёй на неделю в Карпаты — привыкать к мирной жизни.

Потом вернулся на работу в свой любимый «Обозреватель».

Через 4 месяца уволился, не понимая, что со мной не так и почему я не могу писать, как раньше.

Весной 2016 обратился за помощью к врачу и полгода сидел на транквилизаторах.

Тогда же нашёл «Украинский Легион» и записался в учебный взвод. И с тех пор не упускаю возможности выполнить завет Ильича: «Учиться военному делу настоящим образом».

Кто-то по детской наивности полагает, что если все добрые люди откажутся участвовать в войне, то будет мир. Нет, друзья. Будет война, в которой победят те, кто не отказался в ней участвовать. Те, кто к ней готовился. И лучше, если это будут именно добрые люди. Потому что в противном случае победят злые. За мир, которого мы все так хотим, нужно бороться. Иногда — с оружием в руках.

Поддержать редакцию:

• UAH: «ПриватБанк», 5168 7422 0198 6621, Кутний С.
• SKRILL.COM: [email protected]
• BTC: 1D7dnTh5v7FzToVTjb9nyF4c4s41FoHcsz
• ETH: 0xacC5418d564CF3A5E8793A445B281B5e3476c3f0
• DASH: XtiKPjGeMPf9d1Gw99JY23czRYqBDN4Q69
• LTC: LNZickqsM27JJkk7LNvr2HPMdpmd1noFxS