Анархо-феминизм

anarho-feminizm

Перевод Елены Георгиевской

 

Слово «анархо-феминистка» слишком долго считалось  ярлыком, означающим помощницу бомбометателя. Подтасовки и недопонимание как феминистских, так и анархистских принципов и практик привели к тому, что государство и его спикеры стали высмеивать эти явления либо изображать их как своего рода сенсацию. Это не только отдалило массы от потенциально освободительных течений, но также отдалило анархистов от феминисток. В прошлом, а тем более  — в нынешнее время можно наблюдать попытки объединения, и Пегги Корнеггер в статье «Анархизм: феминистское объединение» заходит так далеко, что изображает анархистскую и феминистскую мысль неразрывно связанными, хотя эта связь часто была неотрефлексированной. Корнеггер утверждает: феминизм, «акцентирующий внимание на небольшой группе в качестве базовой организационной единицы, на понятии личного как политического, на антиавторитарности и спонтанном прямом действии, был, по сути, анархистским». Я считаю, что это ставит женщин в уникальную позицию обладательниц глубинного анархистского сознания, которое, став артикулированным и конкретизированным, может приблизить нас к тотальной революции быстрее, чем любую предыдущую [оппозиционную] группу.

 

Анархизм обеспечил базу для необходимых преобразований, но даже эта революционная идеология чаще всего идентифицировалась как мужская;  мужчины артикулировали, мужчины целеполагали, и только мужчины могли одновременно формировать дискурс и действовать. Поэтому движение страдало от нехватки жизненно важного анализа, в  особенности — связанного с психологическими и физическими реалиями угнетения, касающимися большинства земного населения — женщин. Как сказала Эмма Голдман по поводу испанской революции 1936 года: «Мужчины-анархисты, несмотря на их впечатляющую риторику, в отношениях с женщинами чаще всего отступали к культурной ортодоксии. …Подавляющее большинство наших испанских товарищей по-прежнему ждали от своих спутниц эмоционального обслуживания и покорности, “необходимой” для активности самцов».

 

Анархизм часто оборачивался двойником той силовой концепции, которую стремился уничтожить. Один из  основных постулатов анархистского феминизма: мы не являемся узницами прошлого:

 

 «Прошлое направляет нас к цели, если мы заставляем его делать это. Иначе оно держит нас в убежище, не имеющем выхода. Мы делаем  историю, или она делает нас». 

 

Мы, анархо-феминистки, не просим мужчин искупить грехи предков, мы просим их взять на себя ответственность за маскулинность в будущем, мы просим женщин не застревать в сетях угнетения, но избавляться от него. Обычно мы конфликтуем скорее с поведенческими моделями, воспроизводимыми при общении, чем с определёнными людьми.

 

Анархистский феминизм рассматривает понятие о власти, попытки критики, представления и замыслы. Все составляющие этой проблемы. Несмотря на осознание того, что уроки прошлого могут подавлять нас в будущем, несмотря на гнев или смущение. Хотя глубинный анализ анархистской и феминистской традиций не входит в мою задачу, дискуссия об их союзе в прошлом и барьерах на пути к союзу помогает увидеть эти течения такими, какими они представляются мне, то есть одинаково важными феноменами.

 

Анархизм и феминизм равно преданы тотальной анафеме, так как утверждают: «Свобода — не то, что насаждается по указу и охраняется законом или государством. Это то, что вы создаёте для себя и чем делитесь с другими»; впрочем, оба течения настаивали на «спонтанности, теоретической гибкости, простоте жизни, любви и гневе — взаимодополняющих и необходимых компонентах как общественной, так и индивидуальной деятельности». Анархо-феминистка рассматривает государство как патриархальную институцию и пытается справиться с поглотившим современный мир отчуждением,  безликой сущностью государства и его ритуалами экономического, физического и психологического насилия.

 

Слово «анархист» происходит от «архонт», что значит «правитель», и добавленного к нему префикса «а-», что значит «без-» и создаёт условия для зарождения не хаоса и неорганизованности, но ситуации, несущей освобождение от власти. Как ни странно, целью анархизма является не послереволюционное блаженство, а совокупность организационных принципов,  могущих справиться с препятствиями на пути к свободе. Как писал итальянский анархист Карло Пизакане: «Пропаганда идеи — это химера. Идеи — результат поступков, а не наоборот, и люди не получат свободу, став образованными, но станут образованными, получив свободу».

 

В фокусе анархистской дискуссии — «правительство как источник большинства общественных бед и возможные жизнеспособные формы самоорганизации на добровольной основе». Но мало кто обращает внимание на манифестации государства в наших интимных отношениях или на уровне индивидуально-психологических особенностей мышления, определяющего все наши коммуникации, которые осуществляются под тиранией «идеологии силы».  Вышеприведённая цитата взята из антологии под редакцией Джорджа Вудкока «Анархистский Читатель», которую следует навеки предать позору из-за писанины одной женщины (Эммы Голдман в качестве критикессы русской революции).  Продолжу цитату: «…и, далее, анархист — это человек, цель которого — создать общество без правительства». Именно.

 

Как революционный освободительный пыл может настолько гармонично уживаться с мачизмом? Тут легко сказать, мол: «Трудно изловить нашего мучителя. Это настолько распространено, так знакомо. Мы знаем, что это вся наша жизнь. Это наша культура», — потому что, хотя это правда, сущность свободы, поддержанной, как известно, этими людьми, не распространяется на их сестёр. Почему?! Нередко это проблема используемого идеалистами языка, в котором мужской род выступает как универсальный, но также очевидно, что львиная доля риторики обращена к «пролетарию», которым по умолчанию назначен рабочий-мужчина. Революционером является человек, включённый в борьбу, способствующую легитимизации «маскулинных» проявлений на политическом поле, которое «застолбила» парадигма мужского господства. Феминистки с подозрением относятся к такой логике, ритуалам и аудитории-адресату ритуального языка: тут есть свой резон. Рассмотрите следующие примеры, и, если вы не женщина, попытайтесь представить конфликт, возникший на почве замечательных идей, которые сознательно и без необходимости исключают вас из пространства актуальности или существования вообще.

 

 «Наши животные потребности — это, как известно, пища, одежда и жильё. Если справедливость что-то значит, ничто не выглядит так несправедливо, как нехватка у любого человека этих вещей. Но справедливость на достигнутом не останавливается».

 

 «Неприязнь, которое анархисты всегда сохраняли по отношению к фиксированным и авторитарным формам организации, не означает, что они отрицают организацию как таковую. Анархист — не крайний индивидуалист. Он страстно верит в индивидуальную свободу, но также признает, что её может обеспечить лишь готовность сотрудничать с реальным сообществом».

 

 «Неотъемлемая частью коллективного существования — когда человек обладает чувством собственного достоинства и в то же время признаёт его за другими, и, таким образом, сохраняет в своём сердце моральный принцип, превосходящий самого человека. Этот принцип не приходит извне, а зарождается внутри, являясь имманентным. Это эссенциальная сущность, суть самого общества. Это форма человеческого духа, форма, что складывается и движется к совершенству только благодаря отношениям, которые каждый день порождают общественную жизнь. Справедливость — в иной работе, что существует в нас, как любовь, как  представления о красоте и полезности истины, как все наши силы и способности».

 «Хомский утверждает, что основой социальной и политической мысли Гумбольдта является его видение “конца человека (“man“)” <…>, высочайшего и наиболее гармоничного развития его сил во всей полноте. Свобода является первым и непременным условием из тех, что предполагают возможность такого развития»[1].

 

Словно свидетельствуя об успешном процессе социализации, женщины тоже используют этот язык — как говорила Вольтерина де Клер: «И когда современная революция, таким образом, затронет само сердце мира — если она когда-нибудь случится, а я надеюсь, что случится, — тогда появится надежда увидеть воскрешение гордого духа наших отцов, которые ценили простое достоинство Человека больше мишуры богатства и сословности и считали, что быть американцем прекраснее, чем королём. В тот день не будет ни королей, ни американцев — только люди, ЛЮДИ (= мужчины — MEN), по всей земле».

 

Не дай мне бог дожить до этого дня! Иногда мы должны найти в себе мужество (sic, sic, сука[2]) в процессе чтения отредактировать текст, ряд особенностей которого делает его нечитаемым.  Поэтому — до какой степени революционная идеология является проженской, если совершенно очевидно, что её язык — для мужчин, в фокусе её внимания — мужчины, и свободу она предлагает мужчинам? Дело в том, что доступ к образованию женщины приобрели не так давно, а также, учитывая и физические, и психологические барьеры, они часто не имеют возможностей для участия в политической жизни. Женский голос всегда звучал на политических форумах, а феминизм строится на основе традиции, теории и решимости создавать «корпус мысли», которая определённо обращается к расширению ЖЕНСКИХ возможностей.

 

Как отмечает Робин Морган в книге «Демонический возлюбленный», левые, придя к власти, следовали мужской системе насилия, которую «оппозиция» с реакционной точностью продублировала на уровне языка и теории. Морган утверждает, что в поисках «легитимации» мужчины-революционеры осваивают поле и язык насилия и господства, продолжая угнетать женщин, но поступают так оттого, что это поле — видимо, единственное пространство для политической трансгрессии; что женщины привлечены туда и участвуют в борьбе, в то время как якобы революционное является революционным для мужского рода, и оно будет функционировать дальше, и предаст женщин. Так, революционеры часто подавляли феминисток и просили их умерить претензии и сосредоточиться «на общем деле».   Над аболиционистками глумились, когда они рассказывали о феминистской трактовке проблемы мужского алкоголизма и  его разрушительного воздействия на женщин; суфражисток обвиняли в попытках отвлечь внимание от военных действий; при виде Цеткин, Люксембург и Голдман закатывали глаза, и эти женщины страдали от жестокости со стороны существующего государства и пострадали бы также от государства, пришедшего ему на смену. Известно, что Александра Коллонтай, единственная женщина, допущенная в министерский кабинет после революции 1917 года, была сослана в Норвегию после того, как все её тезисы о необходимости феминистского компонента в революции были отредактированы и упрощены.

 

Нас просят прекратить исследование нашей проблемы и начать отстаивать права, но доводы в пользу важности нашей проблемы должны подразумевать, что мы хотим попасть во власть. Недавно друг, когда-то мной уважаемый, сказал:  «Женский митинг должен начаться сейчас, а на самом деле будет часа через полтора»[3]. Когда я выразила сомнение, он добавил: «Полноценный митинг».  Полноценность, как я понимаю,  означает  проявить всепоглощающее сочувствие к мужскому члену, намазаться лубрикантом и ждать  — как обычно, в уединении. Разве можно оспаривать каламбуры, если язык отменно служит вашим целям? Спасибо Мирабо за фразу: «В каждой партии есть преступники и дураки, потому что в каждой партии есть мужчины»[4].

 

Присутствие [женщин] в политических кружках рядом с мужчинами означает угрозу компромисса, прогибы или борьбу.  Хуже всего насмешка, формальная видимость поддержки  — чуть лучше, и редкие моменты, когда нас принимают всерьёз, вызывают у нас такую сильную радость, что нас можно ошибочно принять  за восторженно аплодирующую толпу — только если мы не насторожены в ожидании негативной реакции мужчин, по-настоящему озадаченных, но не способных произнести ничего внятного, кроме стандартного для людей с мужской социализацией ответа; если мы не в оборонительной позиции.

 

Однако должен существовать некий путь решения проблемы, связанной с поляризацией полов в политических объединениях, который будет близок мужчинам. Надо каким-то образом осветить властные структуры, поддерживаемые скрытой элитой, преимущественно мужчинами, но также и женщинами.  Подобно Пегги Корнеггер, я верю, что феминизм может стать нитью, связывающей анархизм и будущее, что феминизм и анархизм укрепляют друг друга в борьбе за отмену власти, а не за её захват, и оба заходят дальше социалистов, настаивая на том, что люди не свободны, если вынуждены выживать или даже добиваться экономического комфорта. Они свободны лишь обладая властью над собственной жизнью. Согласно анархо-феминизму, наша цель — не создание новых искусственных социальных форм. Надо найти методы и разумно мыслящих людей для создания свободного общества на основе существующих групп и институций.

Социалистические организации популярны у большого количества людей, которые стекаются к этим группам, чувствуя, что должны быть причастны к революционному движению. Конечно. Только гендер этих людей наделяет их неспособностью замечать  иерархическое давление организаций, которые обладают типичным стилем интерпретации феминистских проблем и конкретных обид как неважных или относят их к  «общечеловеческому» полю борьбы. «Они предлагают на время заморозить женский вопрос, что неизбежно приводит к вытеснению женских проблем на второй план, сведению их к категории вспомогательного».

 

Анархо-феминистки говорят, что категориальный аппарат науки, который так часто выступает в роли удобного ложа для мужчин  — например,  теоретические основы артикуляции, дающие человеку иллюзию грамотного реагирования на критическую ситуацию,  на самом деле далеки от реалистического восприятия.

 

Так мы дистанцируемся от проблем капитализма и патриархата, которые дискурс преуменьшает, делая менее опасными, и от необходимости прямо сейчас  взаимодействовать с ними или отвечать на вопросы других людей. Таким образом, революционеры зачастую общаются не с людьми, а с концепциями.

 

Но в то же время мы, анархо-феминистки, выступаем против значительной части социалистической политики (как говорит мой друг: «После вашей революции мы всё ещё будем принадлежать себе, но вы будете принадлежать им»), мы также утверждаем, что освобождение должно произойти в малочисленных группах единомышленников, поскольку там сложнее столкнуться с травлей в ответ на высказанное мнение и проще создать личные доверительные отношения, которые ослабляют огорчения и разобщённость и способствуют изгнанию бесов (в психологическом понимании этого слова), хотя процессы и события, приведшие  к этой политике… Часто это здоровый компромисс или наше оздоровление, к которому привело постепенное трудное осознание того, что личное и есть политическое.

 

 «Тем из нас, что научились выживать на чужих костях, а также тем из нас, что научились выживать под властью других, нужно заново социализироваться, учась быть сильными без игры в подчинение и доминирование, контролируя себя без контроля над другими».

 

 «Ради этого анархизм должен основываться на жёстком феминистском сознании, иначе  он обречён на те же многочисленные противоречия и неудачи, которые анархисты традиционно предрекали иерархическому марксизму».

 

Оригинал:

http://theanarchistlibrary.org/library/ruby-flick-anarcha-feminism

[1]             Цитаты из Джорджа Вудкока («Анархизм: введение в историю»).

[2]          В оригинале: «(sic) (sic) (sick’s)» — латинское слово, означающее «так», «таким образом».

[3]          Попытка иронизировать, ссылаясь на стереотипное представление о том, что любая женщина слишком долго собирается на любое мероприятие, выбирая наряд.

 

[4]             Игра слов: традиционно эта фраза переводится на русский: «…в каждой партии есть люди», но, разумеется, её можно перевести: «…в каждой партии есть мужчины».

You may also like...